Я встречаю нагие тела,
Посиневшие в рыхлом снегу.
Я минуты убийств стерегу.
В Брюсов
День не задался с самого утра, хоть лесным зверем вой.
Сначала у кухарки что-то подгорело, и чад проник в комнаты жильцов. Рано утром коллежского асессора Ивенского, второго пристава Сыскного отделения Московградского Управления полиции[1] разбудили дикие вопли денщика Захара: «Горим! Горим, ваше высокоблагородие! Спасайтесь!» Роман Григорьевич выскочил полуодетым в холодный коридор, и к некоторой даже досаде своей выяснил, что спасаться нет нужды. Хозяин пансиона лично бегал от двери к двери, успокаивая встревоженных жильцов: «Господа, господа, не нужно паники! Случилась маленькая неприятность на кухне! Вашей безопасности ничто не угрожает, господа!» Роман Григорьевич плюнул и вернулся в моментально остывшую постель, но сон больше не пришёл. С полчаса поворочавшись, молодой человек встал, позавтракал удивительно невкусной яичницей и нехотя побрёл на службу. Почему нехотя? Да потому что в такой день хороший хозяин и собаку-то из дому пожалеет выгнать!
На дворе был холодный злой ноябрь. Уже полмесяца держались крепкие морозы. Давно стала Яуза, и лёд на ней выдерживал тяжело гружёную телегу. Почва промёрзла так, что землекопы с Немецкого кладбища запросили у городского начальства прибавки к жалованью, и, по непроверенным слухам, даже получили таковую. Ветер дул с севера, выстужал жильё, гонял по дворам тучи сухой колючей пыли. Пора бы выпасть снегу, а он всё не выпадал. Город стоял серый и грязный, даже центральные, богатые районы его являли собой унылое зрелище. Незамощённые улицы дальних окраин обледенели от помоев, и тела нищих, замёрзших за ночь, и несчастных, прирезанных на Хитровке, так и валялись во всём своём безобразии, ничем не припорошенные. Из лесу потянулись к городу оборотни – грызть лёгкую добычу. По сугробам-то не сунешься – живо выследят полицейские егеря. То ли дело по мёрзлой земле, следов не оставляя… Страшно было в городе тёмными непроглядными ночами, днём же – уныло и безотрадно. А предсказатели, состоящие при городской управе, изо дня в день сулили большую метель – за что только им, шарлатанам, деньги платят!
«Скорее бы лёг снег! Что может быть противнее зимы без снега? – с тоской думал Роман Григорьевич, кутаясь в холодный форменный плащ. Плащ стоял колом и не грел. Ветер бил в лицо, на зубах хрустела пыль… Вот ляжет снег, и тогда можно будет добыть из сундука тёплую шинель с меховым воротом, сменить кожаные сапоги на войлочные, надеть рукавицы вместо щёгольских, но совершенно бесполезных на морозе перчаток… «Если на днях не выпадет снег – перейду на зимнее обмундирование без приказа, на свой страх и риск! Или вовсе явлюсь в партикулярном, будто простой надзиратель, да так и поведу приём! И пусть хоть со службы увольняют! Сколько можно мёрзнуть в осенней амуниции, народ смешить?»
…А упомянутый народ уже толпился у дверей отделения, несмотря на ранний час и лютый холод. Двери были заперты. Странно! Неужели он явился на службу первым? Отродясь такого не случалось! Господин Ивенский отнюдь не был ранней пташкой. Откровенно опаздывать он себе, конечно, не позволял, но всегда приходил в самую последнюю минуту, так что даже старшие сослуживцы неизменно его опережали, о нижних чинах нечего и говорить. Но сегодня он действительно был первым… Ах, да! Всё дело в неурочном подъёме. Ведь чуть не на час раньше времени встал – такая досада!
– А ну, р-разойдись! – срывая зло, прорычал Роман Григорьевич на просителей и забарабанил в дверь окоченевшим кулаком. – Дежурный! А ну, отворяй, чтоб тебя! Дрыхнешь, паразит, на посту!
За дверью послышалось движение, а потом и голос.
– Хто там стучит? Хто стучит прежде времени? Вот я вам ужо постучу, паразитам! Вот я всех в камеру, клопов кормить… Ах, ваше высокоблагородие! Это ж вы! Ах, виноват, не признал по голосу, простите великодушно! Что-то вы раненько нынче! Не спалось?
– Вот именно – не спалось! Не дали! – буркнул Роман Григорьевич себе под нос и, швырнув дежурному промёрзший плащ, проследовал в кабинет. – Объявляй приём! Сперва жалобщиков пропускай, доносчиков потом.
В другой день второй пристав, пожалуй, не стал бы браться за работу столь рьяно. Сначала погрелся бы у горячего бока печи, потом велел бы подать горячего сбитня и принести из лавки свежую булку с маком, потом сходил бы в соседний кабинет, поболтать с сослуживцем и приятелем Игловым о его амурных делах (неизменно неудачных), и только потом начал приём. Но на дворе трещал мороз, и люди в плохих, бедных одеждах топтались под дверью, кутались в своё рваньё, хлопали себя по бокам, приплясывали в безнадёжной попытке согреться… В общем, те, кто утверждали, будто у его высокоблагородия, второго сыскного пристава, господина Ивенского совершенно нет сердца, ошибались. Оно у него было. Иногда.
В кабинете было тепло, но волгло. От стен пахло сырой извёсткой и грибком. Лампа коптила, за окном не желало светать. На зелёном канцелярском сукне стола лежала серая пыль. Скучной чередой потянулись жалобщики. Шли они не сами – их присылали с участков. Якобы, такие сложные вопросы у них, что на месте не решишь, только господам из Управления под силу разобраться, что и как.
Роман Григорьевич жалобщиков выслушивал (Только покороче, любезный, казённое время дорого!), записывал наспех, и почти всех отсылал обратно, к участковым приставам. Из десяти дел принимал, самое большее, два. Потому что невыплаченными долгами, утраченными бумагами, земельными спорами, вытравленными в утробе младенцами, случаями незаконного рукоприкладства и тому подобной ерундой Сыскное отделение не занимается. А занимается оно расследованием дел государственной важности, как то: смертоубийство, людоедство, разбой дневной и ночной, некромантия, чернокнижие, контрабанда, незаконное ростовщичество, растрата казённых средств, военная измена «и проч., и проч.», как написано в Уставе.
Определённо, те, кому властью доверено составление служебных уставов, должны выражать свои идеи более конкретно. Из-за этого «и проч., и проч.» Сыск положительно не знал покоя, потому как нерадивые участковые приставы склонны были толковать данную категорию чрезвычайно широко. Особенно грешил этим некий Мухорцев из Приречной слободы. Ну, буквально всё готов был спихнуть, от пьяной драки до карманных краж и карточного мошенничества! Шли и шли от него люди, шли и шли! Потеряв последнее терпение, Роман Григорьевич сам лично являлся пару раз в Приречный участок, орал так, что звенели стёкла, письмоводители прятались под стол, а домовой, которого они зачем-то прикармливали, падал в обморок. Сам пристав тоже чуть не падал в обморок, размазывал слёзы по пухлым розовым щекам, каялся и клялся. Но не проходило и месяца, как принимался за старое, паразит! Вот и нынче, кого только не прислал: побитую мужем бабу («А ведь первый только разочек изменила ему, аспиду, за всю-то долгую жизнь!»), молочника, сглаженного соседкой-ведьмой (весь товар у него теперь прокисает, видите ли!), и даже дворника, которому хозяин платит «не по уговору»! Ах, если бы не мороз, если бы снег лежал – пошёл бы снова и с землёй Приречный участок сровнял, честное слово! Великого труда стоило Роману Григорьевичу не срывать зло на ни в чём не повинных жалобщиках.
