Часть I. Тени Предчувствия
Петербург. Октябрь. Дождь. Не тот яростный, хлещущий ливень, что смывает краски с города, а мелкий, назойливый, как через сито. Он сеялся уже третью неделю, пропитав сыростью камни, дерево, души. В окна квартиры на пятом этаже дома у Семеновского моста стекали мутные ручейки, искажая вид на бесконечные мокрые крыши, трубы, далекие колокольни – все в серых размытых тонах.
Виктор Хрисанович Кандинский сидел за письменным столом. Перед ним лежали исписанные листы – черновик статьи о дифференциальной диагностике истерии и начинающейся паранойи. Рядом громоздились медицинские журналы, учебники, выписки. Воздух был густ от запаха старых книг, пыли и мокрой шерсти, на спинке стула висел поношенный халат. Сам Виктор Хрисанович казался частью этого кабинетного пейзажа: худощавый, чуть согбенный, с бледным, утомленным лицом и глубоко посаженными глазами, в которых светился напряженный, почти болезненный интерес к тексту. Пальцы, тонкие и нервные, перебирали перо, но не писали. Мысль, еще недавно ясная, расплывалась, как город за мутным стеклом.
«Субъективные ощущения больного… объективные признаки… где грань?» – пронеслось в голове. Грань… Она всегда волновала его как психиатра. Где кончается здоровье и начинается болезнь? Где усталость переходит в неврастению, а тревожность – в предвестник бреда? Он взглянул на чайник на краю стола – фаянсовый, с потрескавшейся глазурью. Анна Петровна ставила его час назад. Чай давно остыл. Виктор Хрисанович потянулся, и кости хрустнули с неприятной отчетливостью. Бессонница последних ночей давила свинцовой усталостью, но сон не шел. В ушах стоял гул – то ли от дождя за окном, то ли от тишины огромного города, то ли изнутри.
– Виктор Хрисанович? – Тихо скрипнула дверь. В проеме стояла Анна Петровна, дальняя родственница лет сорока пяти, с добрым, но вечно озабоченным лицом. – Чай-то совсем холодный. Согреть прикажете?
– А? – Кандинский вздрогнул, словно пойманный на чем-то. – Нет-нет, Анна Петровна, благодарю. И так сойдет.
– Да нехорошо это, холодное-то. Желудок испортите. – Она вошла, взяла чайник с ловкостью, несвойственной ее грузноватой фигуре. – Вы бы хоть воздухом подышали, Виктор Хрисанович. Пройтись бы сходили. Весь день за бумагами. Цвета нет на лице.
– Работа, Анна Петровна, – отмахнулся он, стараясь говорить мягче. – Статью нужно дописать. Дело не терпит.
– Дело делом, а здоровье дороже, – вздохнула она, уже наливая в чайник кипяток из принесенного кувшина. Запах свежего чая на миг перебил затхлость кабинета. – Вон доктор Громов Сергей Николаевич, тот не засиживается. Все говорит: «Отдых, Анна Петровна, первое дело для медика». И правда. Вы бы на юг съездили, солнышко бы погрело.
– Сергей Николаевич… – Виктор Хрисанович позволил себе слабую улыбку. – Он человек общительный, ему везде легко. А мне… – Он недоговорил. «А мне здесь спокойнее», – подумал он. Спокойнее в этой тишине среди книг, где мир подчинен логике симптомов и диагнозов. Хотя… спокойно ли сейчас? Эта назойливая усталость, это ощущение, будто кто-то стоит за спиной, когда он один в комнате… «Переутомление, – строго сказал он себе. – Астеническое состояние. Надо будет бром пропить». – Сергей Николаевич молод, ему отдыхать легко, – произнес он вслух. – А мне и здесь хорошо.
Анна Петровна покачала головой, поставила свежий чай на поднос. Ее простые заботы – о чае, о прогулке, о солнце – казались ему сейчас какой-то иной, недостижимо простой жизнью. Он чувствовал, как между ними натягивается невидимая струна непонимания. Она видела его усталость, а он чувствовал что-то большее, смутное и тревожное, что не мог выразить словами, да и не хотел пугать ее.
– Ну, как знаете, – сдалась она. – Только не засиживайтесь допоздна. Свечи глаза портят.
Она ушла, оставив дверь приоткрытой. Оттуда доносились привычные звуки квартиры: стук посуды, шаги кухарки в кухне. Звуки нормальной жизни. Виктор Хрисанович закрыл глаза, прислушиваясь к ним как к чему-то драгоценному и хрупкому. Потом взглянул на холодный сырой квадрат окна. «Воздухом… А что, если правда?» Но мысль о выходе на улицу под этот вечный дождь, в толпу вызвала лишь смутную тошноту. «Нет, лучше здесь. За работой». Он потянулся за чашкой.
* * *
Больница. Длинные, вымытые до скрипа коридоры пахли карболкой, йодоформом и чем-то еще – нездоровым, сдавленным. Виктор Хрисанович шел по ним быстрым привычным шагом, стараясь не смотреть в полуоткрытые двери палат, откуда доносились невнятные бормотания, всхлипы или просто тяжелое молчание. Его отделение нервных и душевнобольных было его царством и его крестом.
В ординаторской его ждал Сергей Николаевич Громов. Коллега, друг, а иногда – раздражитель. Громов, плотный, румяный, с окладистой бородой и веселыми глазами, сидел, развалясь на стуле, и с аппетитом жевал бутерброд.
– А, Виктор Хрисанович! – воскликнул он, вставая и протягивая руку, чуть липкую от масла. – Явились! Уж думал, вас дождь смыл окончательно. Как статья? Готова громить медицинское сообщество?
Кандинский пожал руку, стараясь скрыть легкую брезгливость, и сел за свой стол.
– Здравствуйте, Сергей Николаевич. Статья… продвигается. Медленно. – Он открыл папку с историями болезни. – А как наш Федоров? Тот – с бредом ревности.
– Ах, Федоров! – Громов махнул рукой, проглатывая последний кусок. – Сегодня утром устроил сцену санитару Мишке. Уверяет, что тот шептался с его супругой через замочную скважину. Воображаемой, естественно. Супруга-то его три года как скончалась. Пытался объяснить ему несоответствие – упирается. Классика жанра. Назначил ему теплые ванны и увеличение дозы брома. Авось угомонится.
