Все кончено. Это конец моей истории, конец моей игры. Что это была за игра? У каждого в этом огромном, накрытом серой дождливой шапкой мегаполисе есть своя история. Большинство из этих историй начинались не с самых светлых моментов в жизни. Там, внизу, ходят миллионы человек. Ежесекундно подо мною проносятся мимо несколько миллионов судеб. Каждая из них индивидуальна, неповторима, уникальна. Есть такая история и у меня. Была ли она какой-то особенной? Нет, вряд ли. Вряд ли она чем-то особенным выделялась среди множества покореженных судеб этого города. В этом городе удивительнейшим образом переплетаются бесконечное число, казалось бы, невероятных историй: есть в нем и беженцы, удравшие от войн, покинувшие свои разрушенные поселения; и простые рабочие, прибывшие из бедных стран Средней Азии и перебивающиеся с копейки на копейку. Есть и преступники: воры, убийцы, экстремисты, террористы. Все они ведут свою тяжелую и непростую игру, порой жестокую. Но без жестокости в этих серых стальных джунглях мегаполиса никуда. Жестокость эта до банальности начинается с самых незначительных конфликтов на дороге и может достигать своего критического апогея в лице какого-нибудь смертника-фанатика, намеревающегося поднять на воздух ту или иную часть города. Многие со мной не согласятся, скажут, что я придумываю, что я чертов пессимист, что нет такого, и что здесь всегда царила братская атмосфера. И вот, что я скажу им, стоя на краю крыши двадцатипятиэтажного офиса: ничего они не знают! Они и малейшего представления не имеют о том, через что должен был пройти я, чтобы теперь вот так вот беззаботно стоять на ветру и глядеть вниз, где как на ладони передо мной лежит карта бесконечного, теряющегося за горизонтом города. На этой карте лежит вся моя жизнь. Я подобно Аллаху могу наблюдать за всем с высоты небес. И так же, как и он, буду вершить суд. В первую очередь над своей жизнью.
Холод пробирает меня. Но не из-за ветра, не из-за того, что нахожусь я на двадцать пять этажей над землей. Этот холод передается в мою ладонь от стали, от стальной, непреклонной и безучастной рукояти пистолета. От кисти руки этот озноб пробирается все выше, к предплечью, и уже оттуда распространяется по всему телу. Очень тяжело пошевелить даже пальцем. Но сделать это я должен буду. Иного выбора у меня нет – там за спиной, на коленях стоит моя драгоценная спутница жизни и ожидает. Как же я хотел бы, чтобы не была она моей спутницей, чтобы не довелось ей пережить все те невзгоды со мной, чтобы не привел я ее туда, где мы находимся сейчас. Она ждет, и слезы замерли в ее глазах. Я должен спустить курок. Где-то там же за спиной, чуть поодаль, валяется и бездыханное тело моего лучшего друга. Он был действительно тем, кого я могу назвать настоящим братом. Это благодаря ему я стал тем, кем я стал. Благодаря ему я сумел выжить в этом сыром городе. Но теперь он мертв. Я лишился своего друга, своего брата. А мне было поставлено условие – я должен отпустить душу моей любимой женщины, иначе нас обоих ожидает незавидная участь. Я знаю, что назад пути нет. Я знаю, что я сделаю через минуту. Я знаю, что спустя шестьдесят секунд на этой крыше останется лишь один живой человек. У меня нет иного выбора – я должен это сделать, хотя и люблю ее безмерно. Всегда любил. Но так будет лучше для нас обоих, так будет лучше для нее. Я не хочу, чтобы она страдала и мучилась. Она не должна пережить все то, что ей уготовано.
Напоследок желаю лишь в последний раз прикоснуться к ее губам, ощутить вкус ее сладких уст, осознать, что больше никогда его не вкушу. С каждой секундой я начинаю все меньше и меньше колебаться в принятом решении. Я начал эту игру, я же и закончу ее. Для чего лишь была она? Чтобы понять это, у меня осталось шестьдесят секунд. Надо лишь вспомнить, с чего все начиналось…
На майские праздники погода после весенней оттепели уже полностью устаканилась. Солнце хорошенько прогрело землю за день, хотя до настоящего лета было еще около месяца. Лето я всегда любил больше всего. Кутаться в дождевики и мерзнуть под пасмурным небом не было моим любимым занятием. А зимы у нас в последнее время очень часто как раз такими серыми, удручающими и были. Снег с каждым годом выпадал все реже и реже. Последняя зима так вообще превратилась в мокрую осень. Но моя родина всегда ассоциировалась у меня именно с летним периодом. При слове «Крым» в памяти каждый раз всплывали яркие, солнечные эпизоды из беззаботного детства. Тогда вместе с отцом мы ходили в горы, он заводил меня на самую высокую вершину и моему взору открывались потрясающие виды на утопающий в зелени родной Бахчисарай, на бескрайние, поросшие сочными лесами горные долины, раскинувшиеся под чистейшим, синим небом. А где-то там, за горизонтом находилось море. Хоть и глаза мои его видеть не могли, но словно неким внутренним взглядом я ощущал, что оно там есть – глубокое и таинственное, сливающееся вдалеке воедино с небом. И казалось невозможным, невероятным мне тогда, что там, вдали, за морем была еще какая-то земля, что там тоже жили люди. И, быть может, даже в данное мгновение другой такой же мальчишка, как и я, вместе со своим отцом стоял на вершине другой горы и также глядел на нас, на купающийся в солнечных лучах Крым. Все свое сознательное детство я провел здесь.
Меня зовут Джелилов Карим Исметович. В этом году мне исполнилось восемнадцать, я доучивался одиннадцатый класс и готовился к экзаменам. Одним воскресным вечером мы с отцом возвращались на наших стареньких жигулях из Симферополя, где у отца на центральном рынке был свой лоток с овощами и фруктами. Я давно уже стал ему помогать. В очень раннем возрасте я осознал, что нужно зарабатывать деньги. Мы никогда не жили в большом достатке. Конечно имея частный дом со своими теплицами, небольшим виноградником и несколькими фруктовыми деревьями, мы голодными не оставались. Но я понимал, что так всю жизнь прожить не получится, что рано или поздно мне нужно было бы выпорхнуть из родительского гнезда и добиться в этой жизни чего-то самому.
Сумерки уже опустились на землю и то тут, то там на улицах Бахчисарая загорались фонари. Мы уже подъезжали к нашему двору. Еще два поворота и мы были у дома. Шины мягко прокатились по щебенке, и машина уперлась прям в крыльцо.
– Вот мы и добрались, бала́м!1 – весело окликнул меня отец, возвращая на землю. Но меня словно гложило изнутри какое-то нехорошее предчувствие. Когда двигатель смолк, мы услышали доносящиеся из дома голоса и шум. Их было несколько.
