забыл себя, оставленного в стуже,
не видел солнца суженый зрачок,
наверно потому и был простужен,
и от того замедлил кровоток.
среди осин, оставленный в сугробе,
забытыми богами проклятый на век,
и как дикарь, повязанный на стропы
безумный и разбитый человек.
и в кровь ветра терзают мою кожу,
и холод снега обжигает кровь,
являя свету то, что так похоже
на образ боли, призванный из снов.
под серым небом, облако – палитра,
а кисти ей – обломки всех вершин
картина здесь на образы разбита,
границы в ней провел серотонин.
я пуст внутри, разорван на осколки,
на капли крови ночью над рекой,
еще вчера, примотанный к двухстволке,
я выдал вой, утробный, затяжной.
но лес молчал, не выдав даже эхо,
не повторив мелодию теней,
и шелест крон, уподобаясь смеху,
ушел наверх, изгибом плоскостей.
я сон терял, лицо уткнувши в небо,
не видя образов всесильного Отца,
мне боль моя, источником плацебо,
дарила вкус из стали леденца.
и мой острог, замерзшим одеялом,
отдушиной явился без вранья,
железным поездом по красным шпалам,
отправился в страну луны и забытья.
здесь сон ко мне подкрался незаметно,
холодными руками горло ухватив,
и голосом своим, звеняще медным,
забрал меня, желанья не спросив.