Старый Фео сгорбленно сидел на полу возле очага и бессмысленно глядел в пламя. Огненные языки жадно лизали сухую деревянную ножку последнего табурета, истончали ее, превращали в пепел. Больше в хижине дров не осталось.
Ночи становились все холоднее. Двуликий лицемерный октябрь днем согревал по-летнему ласковым солнцем, а ночью безжалостно давил заморозками. Хорошо молодым, думал Фео, у них горячая кровь, а у него студеная, словно колодезная вода.
Купить дров? Старик пошарил узкими узловатыми пальцами в кошельке, нащупал одну мелкую медную монету, достал ее, поднес к глазам, повертел и со вздохом положил обратно. Да, на это можно купить лишь хлеба, и то немного.
Он зябко пошевелился, поплотнее закутался в старое заплатанное одеяло. Завтра, подумал он. Завтра вместо ярмарки он отправится в дальнюю рощу за хворостом. На ярмарку все равно идти незачем. Там хозяйничает Берт, все зрители – у него.
Фео вспомнил молодое здоровое лицо Берта и поморщился. Откуда он появился, этот разряженный модный красавчик, веселый и шумный? Его куклы, новенькие, гладкие, ярко размалеванные – невероятно грудастые женщины, мужественные широкоплечие рыцари, смешные уродливые карлики-злодеи – все они притягивали взгляд, манили, заставляли местных жителей легко расставаться с монетами. Берт обращался со зрителями так же легко, как и с куклами. Он мог говорить разными голосами, он непринужденно шутил и заигрывал, он делал все, что любила толпа. Представления его были просты, понятны и до пошлости примитивны. Героини Берта вели себя бесстыже – и это нравилось мужчинам, герои Берта были всегда уверены в себе – и это нравилось женщинам. А детям нравилось, что в спектаклях молодого нахала было много действа: там сражались, обнимали, целовались, и опять сражались, куда-то скакали, за кем-то гнались, кого-то догоняли – все мелькало, звенело, стучало, слов было мало, да они и не значили ничего.
И еще заметил старый кукловод: Берт без труда смешил людей, но еще никого на своих спектаклях он не заставил плакать.
В очаге звонко щелкнуло. Старик вздрогнул и поднял голову. На стене напротив на длинных прочных нитях висели его марионетки. Такие же старые, как и он сам, потертые жизнью, выцветшие, потрескавшиеся. Кукольные платья их обносились, истрепались, некогда красивые деревянные лица истерлись и потускнели. Дети мои, с грустной нежностью подумал Фео, вам нужны новые наряды, вам нужна легкая изящная кисть искусного живописца, который придаст вашим лицам былую светлую красоту. Но где их взять? Если бы друзья… Портной, который из маленьких обрезков ткани, из крохотных лоскутков мастерил удивительные миниатюрные платья; художник – он каждый год старательно водил кистью, обновляя глаза, носы, брови куклам, которых ласково называл по именам и встречал, как своих добрых старых знакомых. Если бы друзья были живы…
Старик горько вздохнул. Друзей больше нет, и помощи ждать неоткуда. Конечно, в городе еще есть и портные, и художники, но все они хотят денег, а денег нет и не будет. Пока на ярмарке не появился этот проклятый Берт, у старого кукловода были зрители, были и деньги, но теперь никому не нужны истории о романтической любви и верности, о благородстве отношений и роковых страстях. Люди не хотят так жить, а значит, не хотят этого видеть и на сцене. Все должно быть быстро и просто, просто и быстро. И, по возможности, смешно.
Минувший день принес всего лишь одну монету. И, как ни странно, дал ее… Берт. Да, он подошел взглянуть на игру старого кукловода, смотрел долго и внимательно, затем как-то странно хмыкнул, сказал, что вечером зайдет для разговора, бросил в коробку потертую медную денежку и ушел. А вечером, на закате, он ввалился в хижину, сытый, пьяный, довольный собой, сказал, что уважает старых мастеров, что из уважения хочет помочь, и предложил работать у него. Только все это барахло, сказал молодой наглец и ткнул пальцем в ближайшую марионетку, нужно бросить в огонь, оно никому не нужно и не пользуется спросом. Он знал, что старик согласится, что не может не согласиться.
Но Фео не согласился. Лет двадцать назад он бы просто взял молокососа в охапку и выкинул из хижины, лет десять назад – указал бы на дверь, но сейчас… Сейчас он всего лишь буркнул: «Я подумаю».
Берт удивился. Он сильно удивился, глаза его распахнулись широко и весело. Что такое? – говорил весь его вид, – в твоем ли положении торговаться? А потом эти глаза сложились в узкие щелки-бойницы, и там вспыхнули злые искорки. Он ведь пришел, как победитель, за капитуляцией, а победа обидно выскальзывала из пальцев, привыкших крепко хвататься за все блага этой жизни. Старик видел, что Берту очень хочется сказать – сдохни! – и понимал, почему он этого не говорит. Старый кукольник со своими марионетками делал то, что этому юнцу и не снилось. Секреты мастерства трудно ухватить на лету, они передаются от учителя к ученику, а Берт не хотел быть учеником, он жаждал быть хозяином и даром получить то, за что другие расплачиваются годами терпения и покорности.
Поэтому молодой кукольник только снисходительно усмехнулся. И сказал, рассматривая хижину: «Хорошая еда, вино, крыша над головой, теплая постель…» Помолчал и добавил: «Каждый день!» А когда уходил, задержался в дверях и внятно произнес: «Ну-ну. Подумай». И хлопнул дверью.
Фео прислонился спиной к стене и устало закрыл глаза. Дремота одолевала, но он не хотел спать, потому что в последние дни видел один и тот же повторяющийся сон. Снилось ему, что в хижину входит старик, похожий на него самого, только более бледный и костлявый. Он шаркает по земляному полу, надрывно кашляет, ставит в углу свою косу, затем ковыляет к стене, снимает с гвоздей марионеток и одну за другой швыряет в жаркое пламя очага. Что ты делаешь, кричит Фео, зачем? Постой! Но старик не слышит, он угрюмо и монотонно делает свою работу. Королей – в огонь! Принцесс – в огонь! Героев и злодеев, уродов и красавиц, стариков и детей, слуг и господ – всех в огонь, без разбора! Когда последняя марионетка вспыхивает, охваченная пламенем, старик медленно поворачивается к старому кукловоду и смотрит на него в упор своими черными пустыми глазницами. Фео протягивает руку к огню, видит серебристую нить, протянувшуюся от ладони, и в изумлении замечает, что он тоже стал марионеткой, и от его рук и ног тянутся вверх, в темноту под потолком, упругие нити. А старик, кашляя, уже бредет в угол и возвращается оттуда, сжимая в костлявых руках сверкающую косу. Нет, шепчет Фео, не надо, но страшный гость безжалостно размахивается и рассекает первую нить, вторую, третью… Нити лопаются звонко, как струны, а старик все не унимается, и вдруг кукловод видит, что на самом деле это Берт машет косой и весело кричит: «Все думаешь? Ну-ну!» И уже последняя нить отчаянно звенит, натянутая до предела, а жуткая коса замерла, словно в раздумье, и Фео не в силах отвести взгляд от языков пламени, безумно пляшущих на отведенном в замахе остро отточенном лезвии…
