Девочка с неподвижными ногами. Бедняжка, не умеет ходить. Это вызывает сострадание. Ах, какая жалость! Такая молоденькая – и инвалид. Я каждый день вижу её, эту девчонку. Только не в окне, не на улице, не по телевизору. Потому что она – это я. И мне никак самой от себя не избавиться.
Вот уже пятнадцатый месяц я лежу, не вставая. Движений – мало-премало, а желаний – миллион. Или, нет, всего три, как в сказке, но только совсем простых: подняться, пойти и увидеть маму. Прибавьте ко всему этому четыреста мокрых от слёз дней и мои жалкие пятнадцать с половиной лет, и вам наверняка станет меня жалко. Мне себя жалко постоянно, я только и делаю, что лежу и плачу. Вчера я слышала, как доктор сказал врачу, прошипел в коридоре, будто змей: «Она сама загоняет себя в могилу. Пусть не сможет ходить, но жить можно и в инвалидном кресле».
Это всё, что я хотела знать: «… не сможет ходить». Хоть бы на лестницу вызвал отца, что ли, или в дальнюю комнату – тоже мне, врач! Не смог догадаться, что слух у меня обострился до самой тонкой грани. Ведь, что мне делать? Я валяюсь всё время в кровати, вот и слушаю всё подряд. Уши у меня всегда влажные. Всё из-за ручейка, что непрерывно течёт из глаз. Это слёзы. Куда ж без них в моём положении? Но когда я научилась отвлекаться на всякие разные звуки, плакать стала меньше, и мокрая дорожка на время высыхает.
Заходит отец и заискивающим голосом говорит мне об инвалидном кресле. Я резко отворачиваюсь к стене и усердно рассматриваю новые обои с ненавистными незабудками. Их наклеили специально для меня, к выписке из больницы. Между прочим, я не разговариваю с отцом. Всё это время не разговариваю. Это он виноват во всём, что случилось; в том, что произошло со мной и с мамой. Это он заставил нас поехать тогда на вокзал, чтобы встретить его многочисленных родственников. И даже такси не дал вызвать, пробки, видите ли, опоздаете. Обратно, говорит, на такси поедете. А сам остался дома, он же больше всех устаёт. Мы поехали, а в метро – взрыв!
Я не буду вспоминать, не хочу! Только вот мамы больше нет… А я – инвалид до конца жизни. Вот я и молчу теперь – с ним. Хотя мне и разговаривать особо не с кем. Из класса давно никто не приходит.
Первое время ходили почти все, потом половина, а потом их как ветром сдуло, и наступило полное затишье. А раз пришла Ленка, когда-то моя лучшая подружка и, изображая сочувствие, рассказала, что Антон (мой Антон!) тусуется теперь с Катькой Мешковой.
Помню, я спать совсем не могла где-то месяц, с тех пор как Антон перестал приходить ко мне. А когда поняла, что страдать бесполезно и почти успокоилась, пришла Ленка и это рассказала. Я, конечно, знаю теперь, что калеку никто любить не будет, но хотя бы по старой дружбе зашёл! И тогда на следующий день я выгнала учительницу. После Ленкиной новости я стала такой злой и не могла видеть никого, кто хоть как-то был связан с Антоном.
Училка зашла, а я сбросила со столика учебники и заорала Акуле (так мы её прозвали, потому что имя у неё было странное – Акулина Фоминична), чтобы больше не являлась. Не буду учиться. А зачем? Всё равно всему конец. Потом ещё спина так разболелась, из-за того, что тяжёлые книжки швыряла. Даже удивительно, как у меня получилось это проделать, наверное, со злости. Ночью такая боль началась, что я почти кричала, еле сдерживалась, лишь бы отец не прибежал. Но зато я на это время забыла о подлой измене. Не знаю, что было бы со мной, если бы увидела их вместе. И отец ещё мне что-то втирает про кресло, про свежий воздух! Да чтобы я нарисовалась перед ними в инвалидном кресле?! Жалкая, исхудавшая, бледная, ужасная, мерзкая уродина!
Умру здесь, и никто меня не увидит.
Вы думаете, у меня есть желание вести беседы? Отец как-то вызвал ко мне психолога. Нам, тем, кто пережил теракт, полагается помощь так называемого специалиста. Только вот лично мне смерть мамы весь тот ужас заслонила, хотя, конечно, всё взаимосвязано, но как эти бестолковые люди не понимают, что я затолкала все разрывающие меня воспоминания внутрь себя и клапаном закрыла, чтоб ничего не вылезало. Только смерть мамы осталась на поверхности, потому что её забыть я не могу. А они хотят, чтобы я постоянно об этом чирикала прерывающимся голосом, а они в это время ещё за кинокамерой сбегают. И затевает это тот, кто маму на смерть послал. Ехал бы сам своих родственничков встречать, уверена – с ним ничего плохого произойти не может, всё как с гуся вода.
Самое лучшее, ушёл бы от нас тогда, после того скандала. Это было где-то полгода назад, а может и больше. Я сидела в своей комнате, в наушниках, зачем-то на минутку их сняла и услышала. Они ругались сначала не в полную мощь, а потом мама как закричит: «Вот и убирайся к своей разлюбезной!», а он ей такое ответил! Той, которая сейчас в могиле лежит! Я заскочила к ним и набросилась на отца, а он меня оттолкнул. Я упала и вижу – он ко мне с ремнём идёт.
Он не ударил меня, мама не дала, но они не помирились с тех пор. И вот мамы не стало. А папаша ещё смеет ко мне психологов водить! Хватило же совести. Припёрся какой-то ушастый. Сидит напротив меня, деловой такой, глаза такие сочувственные на меня пялит, а уши торчком стоят. «Я – Андрей Петрович, а ты – Дашенька, так?» Мне так противно сделалось. Я припомнила все непечатные выражения, которые знала и выдала их знатоку человеческих душ. «Запущенный случай», – сказал ушастый и больше не появлялся. Отец же метался по комнате, орал. «Кто тебя научил таким выражениям?», – это был его основной вопрос. «Ты», – написала я ему на бумажке огромными буквами. И потрясла этой бумажкой перед его лицом, а потом кинула её на пол. Навсегда запомнила, как он тогда маму обложил. Я избегаю даже смотреть на него, не знаю даже, что за выражение появилось на его физиономии, когда он прочитал мой ответ. Но единственное, что ему оставалось сделать тогда, так это отвалить.
Почему я не умерла? Наверное, мне сейчас было бы хорошо. Моё тело наполовину мертво, а сердце назло ему чувствует в два раза сильней. Зачем только? Омертвело бы тоже!
И есть ещё одна вещь, которая доставляет мне ужасные мучения – это телефон. Честное слово, я не знала, что сердце и обычный предмет могут быть соединены, как будто невидимый шнур от телефона подведён прямо ко мне. Только внутри меня начинает нарастать ноющая тоска, так сразу хочется схватить телефон, набрать номер Антона и расплакаться ему в ухо. Интересно, вспоминает он обо мне? Помнит ли наши встречи, прогулки? А поцелуи? Когда я вспоминаю об этом, по мне будто пылающая ящерка пробегает. Любовь тоже необходимо закопать поглубже. Ни к чему. Если для Антона, для всех остальных я умерла, то почему ещё живу?!
