Да будет известно судье, что обычно ведьмы отрицают во время первого допроса всякую вину, что еще больше возбуждает против них подозрения.
Генрих Инститорис, Якоб Шпренгер
«Молот ведьм»[1]
Германия, Оффенбург, 1628 год
Окошко с маленьким изящным балкончиком, увитым диким виноградом и уставленным горшками с розами, выходило на тюремный дворик.
Впрочем, именно по этой причине жена палача, белокурая Грета Миллер, особенно следила за этим своим крохотным цветником, то и дело покупая или принося от соседей только что зацветшие растения, и немедленно убирала отцветшие.
Конечно же, в доме были и другие окна, на которых стараниями прекрасной госпожи Миллер тоже стояли горшки с цветами, но все они были лишь жалким подобием того – главного окна. Ухаживая за своим цветником, фрау Миллер думала прежде всего о несчастных заключенных, для которых, быть может, вид ее веселого балкончика останется последним приятным впечатлением в жизни. Грета Миллер была доброй женщиной.
Ее муж знал о том, что жена тратит деньги, покупая цветы для арестованных, но не пытался как-то помешать ей. Что за радость для молодой, красивой женщины жить в таком месте? Пусть хоть это немного облегчит ее жизнь.
Двухэтажное здание тюрьмы было построено из грубого некрашеного кирпича. Двор покрывал коврик зеленой травки, которую выкашивали дети стражников, приставленные к этому несложному делу и получавшие за работу из городской казны по тридцать альбусов[2] за каждый покос. Скошенная трава благоухала. Сыновья тюремщика, одноногого господина Дрейпа, собирали ее в охапки и относили кроликам, которых разводили в специальном помещении перед кухней.
Когда приходило время скашивать траву, незакованные узники подтягивались на руках к высоким оконцам, втягивая ноздрями запахи.
Из-за вязаных крючком кружевных занавесок фрау Миллер видела, как чьи-то руки обхватывали прутья решетки, и затем в окне появлялось бледное лицо.
Иногда ей удавалось опознать выглянувшего на свет божий и оценившего ее старания узника, иногда нет.
От мужа она знала, кто и в какой камере сидит, а также кто прикован к стене или болеет, а кто может подойти к окну, и поэтому нет-нет на ее балконе появлялись и другие цветы: дети осужденных, которых госпожа Миллер приводила в дом палача, чтобы показать малышей сидящим в тюрьме матерям.
Это был достаточно смелый или просто необдуманный поступок, так как горожане сторонились людей осужденных и особенно осужденных за колдовство, и, решись кто-нибудь донести на жену палача, ей, несомненно, припомнили бы и цветы, которые, как известно, лучше всего растут именно у ведьм. Но фрау Миллер не могла жить иначе. Поэтому Петер, муж Греты, просил ее только о том, чтобы она помогала лишь уголовным преступникам, обещая самостоятельно позаботиться об осужденных по делам ведовства.
Уголовные преступники занимали первый и второй этаж, в то время как идущие по ведовским процессам арестованные находились в подвале. Особенно госпожа Миллер пеклась о них.
Крохотные оконца подвала, или, как его окрестили местные жители, «Ведьминого подземного замка», больше походили на норы сусликов, нежели на окна, так как арестованных по специальному предписанию следовало держать без света и почти без еды и питья. Много раз фрау Миллер спрашивала мужа, видны ли ее цветы из подвальных камер, и тот отвечал, что лично проверил это: из каждого оконца ее балкон был вполне обозрим.
Петер Миллер был добрый человек и врал жене. Потому что для них – для осужденных из подвала – до этих окошек еще следовало доползти. А легко ли это сделать, будучи закованными в кандалы, посаженными на цепь или с раздробленными испанскими сапогами ногами?
Сын Петера, девятилетний Клаус, прекрасно знал о том, что отец врет матери, так как сам нередко бывал с ним в подвальных камерах, но клялся и божился ей в том, что осужденные из подвала только и делают, что смотрят на цветы. Клаус тоже был добрым мальчиком и не хотел расстраивать маму.
Услышав это, фрау Грета размашисто крестилась, благословляя Господа, надоумившего ее делать это доброе дело.
* * *
Однажды, играя на улице вместе с другими мальчишками, сын кузнеца Губерт бросил в Клауса камнем.
– За что? – не понял Клаус. До этого дня он ни разу не ссорился с Губертом, впрочем, и друзьями их нельзя было назвать.
– Ты, палачово отродье, одет в одежду мертвых! – выпалил Губерт. Он был на голову выше Клауса и шире в плечах. Целый день вместе с отцом Губерт Крохт работал в кузнице и, как говорили ребята с их улицы, мог руками колоть орехи и растирать в крошку кирпичи.
– Имущество казненного наследует палач, – выдохнул Клаус заученную формулировку, исподлобья глядя на сына кузнеца. На нем сегодня действительно была новенькая безрукавка, которую оставил отцу повешенный недавно столяр. Мать выстирала и немного укоротила безрукавку, так что Клаус целую неделю ждал, когда же наступит первый морозный денек для того, чтобы надеть эту красивую, точно одежда пажа из дома вельможи, красную с синими полосами безрукавку. И вот теперь все настроение было испорчено.
– Твой отец – палач, он убивает людей! Лучше бы работал, как все, а то занимается душегубством и за это золото лопатой гребет! – выплевывая каждое слово и нагло ухмыляясь при этом, сообщил Губерт. – А твоя мать – ведьма и поливает свои цветы человеческой кровью! Скажешь, не так?!
В этот момент за спиной Губерта появился его отец, кузнец Крохт, на шум и голоса вылезший из кабака и подоспевший как раз вовремя, еще до того, как мальчишки затеяли драку.
– Как ты смеешь, щенок, говорить такое о семье господина Миллера! – заорал он громовым голосом. – Неужто не помнишь, как я учил тебя, что палач – орудие в руках закона! Все мы под Богом ходим! Никто не знает, что будет дальше. А случись самое страшное, так господин Петер Миллер у нас ведь не простой палач! Лучший палач на все герцогство! Во всем христианском мире! – он сделал широкий жест руками. – Господин Миллер может с одного удара отсечь любую голову, так что ты, паршивец, даже и не заметишь. Большая честь попасть в руки к господину Миллеру, потому как господин Миллер нашего брата жалеет. И, жалеючи, не позволяет долго мучаться, как другие палачи, которые и голову с трех ударов секут, и вешают так, что человек нипочем умереть не может, страдая и моля о смерти.
Так и скажи своего отцу, Клаус, что кузнец Губерт Крохт его уважает и вся семья его палачову работу почитает. Что же касается Губерта-младшего, так я его, не извольте беспокоиться, посеку уж. Вот уж божье наказание какое – иметь сына олуха!
