Evgenii Shan - Память о земле. Сборник рассказов

© Evgenii Shan, 2019

ISBN 978-5-4490-7874-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Студёный Енисей катил свои волны до океана, и это казалось таким загадочным и значимым в жизни. И почему мечты устремлялись туда, за этими тёмными серебряными водами, к тем клубам тяжёлых туч на севере, откуда в августе начинал дуть пронизывающий до костей холодом «сивер». Может потому что мы не знали о существовании далёких тропических морей и островов, или они казались чем-то сказочным. А в сказки сибирские пацаны верили не очень. Енисей прогревался до терпимой температуры только после Ивана-купалы, но купальный сезон быстро прекращался на Илью. Северное море манило своей широтой и многочисленными стадами моржей и котиков, ширина реки в тех краях простиралась до горизонта, а тайга по берегам была до того дикая, что только сравнимо с индейскими лесами Фенимора Купера.

Река кормила чалдонов, ребятишки становились взрослыми рано, они тоже участвовали в добывании даров реки. Рыбачили на перемёты, ставили мордушки. Рыбка попадалась разная – сорная и хорошая, но вся она была желанна, так как мясо летом в таких деревнях не ели. Первые походы на рыбалку были связаны с проверкой на самостоятельность, удачу и определённое везение. Однажды, сговорившись с другом, и я засобирался на реку. По всем канонам рыбацкого искусства идти надо было ранним утром. Червяки, леска, крючки были приготовлены с вечера, но… Старших братьев дома не было, ночевали они уже на Тису, на колхозном стане косарей. Младший не в помощь, а скорее обуза – его родители точно не пустят. Решено было уйти тайком, а обозначить своё решение стать мужчиной готовым уловом. Встреча у мельницы, которой уже давно не было, оставался только нижний венец из толстенных листвяжных брёвен, была неизменной традицией. Находилась она на краю села, не более двухсот метров от крайней кержацкой избы, но пацанам казалась дальним кордоном. В пять часов утра размотали и забросили перемёты, в семь часов утра уже прибежал крёстный и надавал тумаков за то, что «потерялся молчком». Несколько ершей и пара пескарей послужили слабым оправданием, но с тех пор рыбалка стала входить в сферу наших с братом обязанностей по снабжению сорной рыбой кур несушек. Сопливые ерши кололи руки и эти ранки долго болели, а если улов пескарей был удачным, бабушка жарила их в большой сковороде и заливала яйцом. Рыбаков хвалила вся семья. Эта рыбалка, по воспоминаниям, стала второй попыткой стать самостоятельным мужчиной. Первая была в четыре-пять лет в отцовой деревне в казацкой сибирской степи под Ачинском.

Два брата соседа, сыновья комбайнёра. Они были прекрасно знакомы с окружающими полями, старший уже ходил в школу в первый класс, младший был моим ровесником. Но чувствовали мы себя вполне взрослыми, по моим воспоминаниям. Я имел вполне здравое суждение о многих вещах в мире, и если чего-то не хватало, то это знаний и опыта. А опыт приходил со временем. Отношение к детям в казачьей деревне было специфическое – детей у всех было много, представлялась им полная свобода, но и спрос начинался рано. Мы бегали босы по коровьим лепёшкам, и мне доставляло удовольствие видеть зелёные пузыри между пальцами. Помогали ставить старику соседу мордушку на пескарей и гальянов в малом притоке Чулыма. Украдкой залезали в громадный огород соседа китайца и срывали неизвестно для чего большие зелёные головки мака. Они походили на гранаты, и ими мы «взрывали танки противника». Босые ноги покрывались «цыпками», как и тыльная сторона кистей рук. Болело сильно. Дед осмотрел и вынес вердикт – «Сашка абасцы ему ноги». Сашка был совсем малой, от него это не было обидно. Растрескавшаяся кожа завопила от соли, но быстро успокоилась. К вечеру бабушка помыла мне ноги и нажевала какой-то травки. Утром кожи и на руках, и на ногах была уже здоровой.

Приятели мои были большими хулиганами, и дед не раз укоризненно качал головой, наблюдая нашу дружбу. В один жаркий день, когда взрослые были заняты своими делами, я улизнул со товарищами «по горох». Горох рос на колхозном поле вместе с пшеницей. Все земледельцы использовали этот метод, что б хлеб не положило дождями. В то время ещё не были выведены сорта низкорослые и устойчивые к полеганию. Стручки гороха были изумрудными, манили сочными глянцевыми боками и курносым носиком. При сжатии этого зелёного боба, он открывался и выдавал все девять сладких шариков, не разваливаясь пополам. А затем из него можно было сделать лодочку, вставив обломок спички, и эта лодочка походила на индейское каноэ на Великих озёрах. Откуда я знал это в том возрасте, не знаю. Мы в восхищении набирали стручки в подолы рубах заправленные в штаны и радовались солнечному дню, запаху пыльной степной дороги, колючим колосьям пшеницы и гороховым плетям, которым эта пыль была нипочём. Дед подошёл незаметно. Он и не прятался, это мы увлеклись заготовкой овощей и не слышали его приближения. Молча дал подзатыльник и отправил домой. Только сказал – «Це колхозное поле, мять его не можно». Так я получил первый урок буддистского запрета «не брать того, что тебе не дано». Они тихо разговаривали с отцом поздно вечером. И отец сказал мне, что нас мог поймать объездчик и отходить плёткой. Но думаю, это была попытка напугать пацана карой. Деда знали и уважали, да и детей никто бить нагайкой не стал бы. Но для всех колхозное поле с пшеницей было чем-то особым. Было тем, что кормило этих людей, казаков непокорного куреня высланного Екатериной в Сибирь за отказ присягать ей.

И осталось в памяти золотое море пшеницы, волнами бегущее под ярким летим солнцем, черёмуха у старой школы и громадный тополь у сельского клуба, где дразнили меня цыганёнком сродные чернобровые тётки Емельяненко. Открытое всем ветрам место посреди полей, где был виден и восход и закат, извилистая речка с глинистыми берегами, в которой ловили раков и речных черных устриц. Гудящие всю ночь телеграфные провода, что мешали мне малому уснуть даже под боком приехавшей мамки. И тёплый запах пыли и перегретой извёстки русской печи.

Пахнет деда избушкой,

Старый казацкий запах,

Перегретой извёсткой и кожей седла.

«Сегодня пчёлы роили,

иди, малый, глянь матку —

Ещё ли увидишь когда.»

Теперь то место распахано и засеяно, и никто уже не может точно указать место хуторов. Но голос крови говорит – здесь. И возникает перед глазами те черёмухи и самая младшая тётка Емельяненко с лошадью под уздцы. Не зря названа была деревня Черёмушки.

р. Базаиха в районе мраморного карьера

Пионерские лагеря – тема особая. Попал я в лагерь совершенно случайно. Не отправили меня в родную деревню в тот год, так как мама ждала прибавления, а я должен был составить ей компанию и моральную поддержку. Июнь наступил вслед за роскошным бесшабашным маем, когда мы уже и не учились толком, а бегали по улице, лазили по затону и саду трамвайного депо. Как только прозвенел последний звонок и нам выдали табеля об успеваемости с резолюцией – переведён в следующий класс, мы тут же забыли про школу. Она осталась в зиме, а весной… весна нужна нам другая, летняя. Школа сразу опустела и затихла. Проходя несколько раз мимо, мне было жалко её пыльные пустые классы, но я сразу забывал о школьных товарищах и учителях, как только взгляд падал на дорогу в алее высоченных тополей с маленькими котеджами.