Париж, 1779
Глубокая ночь накрыла Париж. Облака затянули небосвод, как мутная тина, покрывавшая вонючую речку, так стремительно спешащую к Сене. Тьма сковала город, но в этом районе столицы Франции тьма была всегда неотъемлемой частью жизни.
Здесь было тихо. Непривычно тихо. Только где-то вдали слышались громкие голоса и звуки музыки… и еще один звук. Легкое, но частое постукивание по мостовой, и оно становилось все отчетливей.
Дома на берегах Бевра стояли так плотно, что казалось там, и кошка не пролезет, но вдруг меж ними проскочила тень. Не останавливаясь ни на секунду, вдоль зловонной речки бежал маленький мальчик лет семи. Он был очень худеньким, бледная кожа обтягивала скелет, казалось, он вот-вот сломается, но он бежал легко и быстро, на ходу смахивая слезы с лица. Кучерявые черные, как смоль волосы падали ему на глаза. Несмотря на прохладную осеннюю ночь, мальчик был босиком, а из одежды только короткие черные штаны из грубой ткани и домотканая серая рубашка. Он бежал будто бы не видел куда. Просто бежал. Его ноги легко ступали по влажным камням, нечистотам и животному жиру, который уже просто въелся в камни этой жуткой улицы. Вонь стояла страшная, но мальчик не замечал всего этого. Он бежал, а в голове звучало только одно: «Шлюха! Чтоб ты сдохла! С меня довольно!»
Мальчик бежал вверх по Рю-Муфита, но мыслями он был в другом месте. В маленьком прогнившем домике с одним единственным окном. Он сидел, забившись в угол и обняв колени, и дрожал всем телом. Стол, стоявший возле окна, перевернулся, стеклянная бутылка, пролетев по всей комнате, разлетелась об стену, медный горшок для испражнений, следом за бутылкой, ударился об стену и с жутким звоном закружился на полу, мать, всхлипывая и закрывая лицо, металась по всей комнате и тонким от страха голосом повторяла: «Умоляю. Не надо. Пожалуйста. Я не виновата. Умоляю». Но ни один из этих звуков не был так страшен, как тот, что рвался из груди пьяного разъяренного отца. Этот звук был похож на звериный рык – низкий, полный ненависти, а сам человек на огромного взбешенного быка. Его здоровые руки, плечи и грудь поросли жесткими черными волосами, голова была лысая небольшая, а нижняя челюсть слегка выпирала вперед, придавая ему еще более устрашающий вид.
Мальчик точно знал, что за этим всем последует и потому не смел шелохнуться.
– Ты шлюха! ГРЯЗНАЯ ШЛЮХА! Ты что думаешь, я не вижу!?
– Умоляю! Я ничего не делала! Умоляю!
– Умоляешь!? Умоляешь!? – брызжа слюной, отец бросился к матери и схватил здоровенной ладонью ее за подбородок и притянул к себе, тяжело дыша ей в лицо винными парами. – Это глаза твои умоляли красавчика Жака залезть тебе между ног! Ты думаешь, я полный дурак и не вижу? Не вижу, как ты смотришь на него!?
Отец все сильней сжимал лицо своей жены. Глаза матери, полные страха, все сильней выдавались вперед, губы надулись, а щеки покраснели.
– Умоляю. Пожалуйста. Мое лицо, – еле выдавила женщина.
– Лицо? Лицо?! – отец со всей силы толкнул жену на пол. – Конечно, кому же ты будешь нужна, если я тебя изуродую? Ты ведь у нас красотка. Так может в этом вся проблема? Сейчас поправим. И посмотрим, как ты будешь дальше глазки строить. Сука!
Отец метнулся к тюфяку, набитому соломой, и вытащил из-под него свою бритву. Мать, скуля как собака, забилась в угол, закрывая лицо. Отец схватил жену за волосы и поволок к окну, куда падал неяркий свет входного фонаря. Мать билась, как в конвульсиях, пытаясь вырваться, но, когда отец раскрыл бритву, свет ласково, как поцелуй, прошелся по стали, как будто подмигнув, мальчику, и мать оцепенела от ужаса. Отец, кипя от гнева, прислонил острее к ее щеке и на, идеально ровной белой коже проступила кровь, как тонкая красная нить.
Мальчика перестало трясти, и он отпустил колени, заворожено глядя на родителей с открытым ртом. В нем не было страха. Скорее ему было любопытно, что же будет дальше. Он смотрел на кровь, и она смотрела на него.
Отец тяжело дышал, закрыв глаза, но, не опуская бритву и мать, которая уже лишилась чувств. Через мгновение он выронил бритву и отпустил волосы жены. Голова матери и бритва почти одновременно коснулись пола. Отец сидел на коленях, закрыв лицо руками, и громко дышал. Его лицо сильно покраснело, то ли от вина, то ли от ярости, то ли от того и другого. Все его тело сильно трясло и даже казалось, что он плачет. Но когда отец убрал ладони от глаз, в них была лишь ненависть.
– Шлюха! Чтоб ты сдохла! – он резко вскочил на ноги и бросился к двери. – С меня довольно!
Мальчика охватил ужас. Нет. Он не боялся, что отец примется за него. Он испугался потерять того, кого любил больше всех на свете. И он бросился к отцу.
– Папа! Нет! Не уходи! Пожалуйста! – он обхватил насколько мог мощный торс отца и тот замер. Он посмотрел в мокрые от слез глаза сына. – Пожалуйста! Не уходи! Хочешь, убей ее, но не уходи! Папа!
После этих слов скулы отца презрительно дрогнули и он, грубо оттолкнув сына обратно в угол, молча, вышел из дома, оставив дверь скрипеть на ночном ветру.
Мальчик еще долго сидел и смотрел на открытую дверь дома, как будто провожая отца, и вдруг он почувствовал, что ему не хватает воздуха. В груди все сдавило. Вонь от Бевра просочилась в его легкие, глаза начало сильно щипать. Кашляя до рвоты, он поднялся на ноги и бросился следом за отцом.
И вот он бежит вверх по Рю-Муфита, а в голове только одно: «Шлюха! Чтоб ты сдохла! С меня довольно!»
Через десять шагов улица заканчивалась, и мальчик свернул за угол, как вдруг налетел на кого-то, отшатнулся назад и, поскользнувшись на животном жире, опрокинулся на спину. Перед ним, как будто не замечая столкновения, стоял странный человек – это был молодой парень лет восемнадцати, худой, среднего роста. На нем был насыщенно-фиолетовый (непривычный цвет для этой части города) потрепанный временем с дырками от моли и местами прожженный плащ с черной подкладкой, а голову венчала черная шляпа-цилиндр (английская мода, а англичан французы не любили с давних пор), черные прямые волосы обрамляли лицо, концами почти касаясь его плеч. Но не экстравагантная одежда приковала внимание мальчика (к странному вкусу поэта-неудачника, известного на всю округу, люди уже привыкли) и даже не мертвенная белизна кожи, не высохшие потрескавшиеся губы, а глаза. Глаза были черными, как два колодца, и совершенно пустыми, лишь изредка в них пробегал фиолетовый огонек.
Мурашки пробежали по телу мальчика. Испуганно, не отрывая взгляда от живого мертвеца, он поднялся на ноги. Казалось, поэт не замечает его, как и все что вокруг. Сын кузнеца стоял, как статуя и только теперь мальчик заметил, что с его руки капает что-то темное и густое, темными каплями орошая мостовую – кровь.
