Теперь, когда я умерла, я знаю все. Я мечтала, что смогу так сказать, но и это мое желание не сбылось, как и многие-многие другие. Несколько ничтожных фактов – вот и все, что я узнала нового. Что и говорить, любопытство утолено, да цена высоковата.
С тех пор как я умерла – стала такой, как теперь: бескостной, безгубой, безгрудой, – я узнала кое-что, о чем предпочла бы не знать, как бывает, когда подслушиваешь под окном или вскрываешь чужие письма. А вы хотели бы читать мысли? Не советую.
Сюда, под землю, каждый приходит с мешком, вроде тех мехов, куда упрятывали ветра, только наши мешки набиты словами – словами, что ты высказал сам; словами, что ты услышал; словами, что были сказаны о тебе. У одних мешки тощие, у других – огромные; мой не так уж и мал, хотя слова в нем большей частью – о моем знаменитом супруге. «Как он водил ее за нос!» – говорят одни. Да, это он умел – водить людей за нос. «И все сошло ему с рук!» Верно, он и это умел – выходить сухим из воды.
Как ему удавалось внушать доверие! Многие верили, что его версия событий и есть истинная – ну, плюс-минус парочка трупов, прекрасных соблазнительниц и одноглазых чудищ. Даже я ему верила – временами. Я знала, что он каверзник и враль, но думала, что уж меня-то он избавит от своих врак и каверз. Или я не хранила ему верность? Или я не ждала столько лет, отвергая все – почти неодолимые – соблазны? И во что я превратилась, когда эта его официальная версия получила признание? В назидательную легенду! В розгу, чтобы учить других женщин! Отчего те не способны на такую преданность, такую надежность, такое самопожертвование, как я? Вот о чем запели все в один голос – все эти рапсоды и сказители. «Не надо мне подражать!» – пытаюсь я докричаться до вас – да, до вас, слышите? Но, когда я силюсь это выкрикнуть, слышно лишь уханье совы.
Само собой, его изворотливость, его лукавство, плутоватость, его… как бы это сказать… неразборчивость в средствах бросались в глаза, но я предпочитала не замечать их. Я держала рот на замке, а если открывала – только чтобы вознести ему хвалы. Я не спорила, не задавала неудобных вопросов, не копала слишком глубоко. В те дни я мечтала о счастливой развязке, а вернейший путь к счастливой развязке – не отпирать дверей и мирно спать, пока бушует буря.
Но, когда буря миновала и жизнь потекла уже не так легендарно, я обнаружила, сколь многие смеются надо мной за глаза, – и как они потешаются, как отпускают шуточки на мой счет, и невинные, и грязные; как из меня лепят сказку, а то и несколько, и совсем не таких, какие мне хотелось бы о себе услышать. Что может женщина поделать с постыдной сплетней, разлетевшейся по свету? Попытайся она оправдаться – и любые ее слова прозвучат подтверждением вины. Так что я предпочла подождать еще.
Но теперь, когда все рассказчики выдохлись, настал мой черед. Теперь я сама расскажу сказку. Решиться на такое мне дорогого стоило: стряпать побасенки – презренное искусство. Забава для старух и бродячих попрошаек, слепых певцов, служанок да детворы – всяких бездельников, которым времени не занимать. Когда-то меня подняли бы на смех, вздумай я строить из себя рапсода: жалкое это зрелище – аристократка, опустившаяся до возни с искусством; но сейчас-то какое мне дело до общественного мнения? Мнения общества, собравшегося здесь, под землей? Мнения теней? Отголосков? Так что решено – я спряду свою нить.
Загвоздка в том, что говорить мне нечем – у меня нет рта. Мне не удастся изъясняться внятно для вашего мира, мира тел, языков и пальцев; да и слушателей у меня по вашу сторону реки раз-два и обчелся. Если кому и под силу уловить случайный шепот, случайный писк, слова мои для них – всего лишь ветер в сухих камышах, голос летучей мыши, мелькнувшей в сумерках, тягостный сон.
Но я всегда была непреклонна. «Терпеливая» – так меня называли. Я доведу свою затею до конца.
С чего же начать? Выбор невелик: или с самого начала, или с чего-то другого. Но всему начало – начало мира, все остальное – лишь последствия; а о том, как начался мир, каждый толкует по-своему, так что начну я, пожалуй, с того, как я родилась.
Отцом моим был Икарий, царь Спарты. Матерью – наяда. Таких полукровок в те времена было пруд пруди; куда ни плюнь – всюду наядины дочки. Впрочем, толика божественной крови в жилах – это не так уж плохо. По крайней мере поначалу.
Когда я была совсем еще крошкой, отец приказал бросить меня в море. При жизни я так и не выяснила почему, но теперь подозреваю, что виной всему были слова оракула: жрица объявила, что я сотку отцу погребальное покрывало. Вот он, наверное, и решил, что если убьет меня вовремя, то соткать ему саван будет некому, а значит, он никогда не умрет. Ход рассуждений очевиден. И если так, то отец решил утопить меня, чтобы спастись самому, – вполне понятное побуждение. Но он, видно, ослышался, а может, и сама жрица не разобрала, что к чему, – боги часто бормочут, как беззубые: не отцу, а свекру должна была я соткать гробовой покров. И если о том и шла речь в пророчестве, то оно воистину сбылось, и в свое время саван для свекра сослужил мне хорошую службу.
Понимаю, что теперь уже не в моде учить девочек рукоделию, но в мои времена, по счастью, дело обстояло иначе. Очень удобно: всегда находилось чем занять руки. Если кто-то отпускал неуместное словечко, всегда можно было притвориться, что ты ничего не слышала. И можно было не отвечать.
