Маму поховала
За всю жизнь моя бабка путешествовала лишь дважды. Первый раз, когда её сослали в Сибирь. И второй – когда её прах на родину отправили почтой.
– Не по-христиански это, – возмущался дядя, когда бабка впервые заговорила о кремации. Это было особенно иронично, учитывая, что ему она приходилось нелюбимой тёщей. А сын его состоял в религиозной секте. Бабка настаивала: половину праха захоронить с мужем в Сибири, остальное на хуторе в Загоровке. Дядя сопротивлялся, сколько мог. Но сомнительной его любви к Христу не хватило, чтобы встать между Украиной и ссыльными хохлами.
Семью сослали в Кемеровскую область еще в начале 1940-х гг. Борьба с неугодными на Украине тогда велась просто: обвиняли в связях с Бандерой – и на выселки. Бандеровцами мы не были. Единственная наша вина была лишь в том, что мы хорошо жили. За плодородные земли и социальное влияние с нас потребовали плату, оправданную лишь военным временем, – нашу жизнь. Мужчин расстреляли, а женщин сослали. Жалостливой Советская власть оказалась лишь к маленькому Феде. Безжалостной к нему оказалась русская зима: Федя насмерть замёрз в поезде ещё по пути в Сибирь. Всё это сделало мою запоздало раскулаченную семью ожесточённой, а мою бабку злой и бескомпромиссной. И пока её зять сопротивлялся такой же бескомпромиссной воле к кремированию, дочери полностью разделяли желание матери превратиться в порошковую субстанцию.
Приятных воспоминаний о бабке останется у дяди не то, чтобы много. Её желания будут стоять у него костью, даже когда этих двоих разделит бесконечное пространство световых лет. Впрочем, бабку не любил не только он. Стеснительному и эмпатичному ребёнку, мне она казалась сварливой и излишне категоричной. «Ничего не трогай!» – это она говорила всегда, и не потому, что я что-нибудь ломал, а скорее из ощущения, что без её контроля всё пренепременно да рухнет. Однажды она оставила меня одного в дачном домике. С дедом они ушли копать огород, а мою опеку возложили на телевизор и сомнительное британское детское шоу. Я пялился в старый экран, где вместо кислотно-ярких фигур бродили тусклые мохнатые туловища. От такого уныния смертельно захотелось в туалет. Пришлось забыть о том, что я худой шестилетний астматик и изо всех сил дёргать входную дверь. Кривая, наскоро сколоченная будка с выгребной ямой, правда, не прельщала: там жили лягушки. Но можно было устроиться в кустах чёрной смородины за домом. Только дверь, кажется, моих желаний не разделяла, и не поддалась. Я махал и сигнализировал в окно, но никто не видел. На мои крики тоже никто не пришёл. Живот продолжал донимать, я нервничал. Чтобы как-то угомонить нестерпимое желание, ходил из угла в угол. Спасти меня так никто и не пришёл, и я продолжал нервно ходить, оставляя следы своего преступления на полу. Сесть на кровать или стул я боялся, и потому ходил, ходил, ходил. Когда бабка с дедом вернулись, то всё поняли сразу: и по запаху, и по коричневым следам на половицах. Бабка тут же меня раздела и поставила мыть в железный таз. Пока она вспоминала всех чертей, какие покарают меня за такое в Аду, дед хохотал и мыл пол. А я был рад. Не оттого, что меня мыли. А из какого-то детского чувства мести.
Так оказалось, что подконтрольно далеко не всё. Но последний свой спор, надо сказать, бабка выиграла: её кремировали. И в момент, когда дядя облегчённо выдохнул, что сокрушаться о чужой религиозности уже не нужно, он с ужасом осознал, что этой грешной теперь и доставку «домой» ещё нужно организовать. Какая-то получалась слишком большая плата за борщи на сале. Другой бы на его месте запротестовал. Но дядя не протестовал. Он не развивал свои мысли дальше слова «должен». А должен он был везти прах до Петербурга и отдать моей матери – младшей дочери. Поэтому дядя купил билеты «Кемерово – Санкт-Петербург» и в назначенный день они с тётей приехали из Прокопьевска в аэропорт.
– Запрещённое что-то везёте: жидкости, ножи? – спросили аэропортчики на досмотре.
– Да не, ничё не везём, – убеждал дядя. – У нас там только это, прах.
– Какой прах? – сотрудники напряглись.
– Ну, у нас вот мама недавно умерла, и мы вот прах везём, чтобы как-то это, ну, похоронить там, всё такое.
– Так, мы сейчас уточним, подождите.
На борт родственников в итоге не пустили. Связываться с мёртвой бабкой – пусть и в таком виде – никто не хотел. Боялись, наверное, в отчётностях идиотами выглядеть. Пока тётя с дядей решали, что делать дальше, бабку оставили в камере хранения в аэропорту. Тётя позвонила моей матери и объяснила ситуацию. Все согласились, что ехать поездом – дорого и долго. А просить приехать мою мать – безответственно: она и без того оплатила все расходы, и ухаживала за умирающей в её последние дни. И это не говоря о том, что из Сибири она прилетела лишь два назад. Сопровождать бабку оказалось попросту некому. Можно было, правда, дать ей немного самостоятельности и отправить одну. Мера кардинальная, но эффективная, как-раз в бабкином духе. Ну, а так как дела и желания мёртвых не отменяют дел живых, на том и порешили. Несчастный прах упаковали в картонную коробку, заклеили скотчем и отправили в Петербург почтой.
