«Какая бывает жизнь?» – спросите вы. Она бывает только такая, и никакой другой быть не может. Вы, как собеседник мудрый и горячий, будете что-то твердить о счастье, любви, будь она неладна, о вселенском равновесии. Я лишь улыбнусь чуть-чуть рассеянно и виновато и, не сказав ни слова, побреду прочь по дорожке к морю, с каждым шагом склоняясь все ближе и ближе к земле. Мне искренне жаль вас, мой юный друг! И преисполнившись этой жалостью к вам, ко всему роду людскому, я тихо уйду, погруженный в свое знание.
Какая бывает жизнь? Над этой тайной бились мудрецы со времен Аристотеля. Разве им было трудно дождаться меня? Меня, Йоника Левандовского.
И да, конечно же, нас родила мама. Она любила нас, как только могла. И однажды, как может сделать самый любящий человек, она ненароком подвела нас к калитке и, крепко обняв, чуть-чуть подтолкнула вперед. Йоник все понял, он никогда не был глупым. Он ушел. Мама отпустила своего утенка, чтобы он вырос и превратился в лебедя. Так устроен мир, так устроена жизнь, если уж вам так важно это знать. Медведица отпускает медвежат, львица гонит из дома свое потомство, так как, оставив их дома, лишит их возможности узнать, какая бывает жизнь.
«Тебе ведь всего пятьдесят!» Я вспомнил, как шел дорогой из маминого дома, и крылья несли меня, не давая ступать на землю. Первым моим пристанищем было кабаре. Я шел туда снова, плотно впечатывая ноги в брусчатку. Я смотрел по сторонам и думал о том, что вновь могу делать все, что захочу. Но что именно я хочу делать? Это стало чрезвычайно важно, как будто кто-то толкал меня в спину с просьбой не ошибиться и в этот раз. Мне некогда больше ошибаться. Слишком уж многих я не могу подвести теперь. Но более всего я не могу подвести себя. Я только вчера понял это.
Сейчас, после моих слов, ударит музыка, и девочки будут танцевать на сцене. Вы же будете веселиться до утра. И это правильно, ведь еще Аристотель полагал, что жизнь создана для счастья. Будто он не мог дождаться Йоника Левандовского! Но прощаясь с вами, почтенная публика, я, пожалуй, начну с того, с чего начал. Нас всех родила мама. И эта женщина настолько любила нас, что крепко обняв на прощанье, слегка подтолкнула вперед.
А я стонал в углу болотной выпью,
Набычась, а потом и подбочась,
И думал я: а с кем я завтра выпью
Из тех, с которыми я пью сейчас?
В. С. Высоцкий
Авдотья Никифоровна Медницкая, как и большинство сельских бабушек преклонного возраста, вела вполне заурядную жизнь. В свои восемьдесят пять она не предавалась праздности, к ее ногам не подкатывалось ласковое море, и рядом не шуршал белоснежный песок. Первая зорька привечала с утра и звала за собой. У жителя деревеньки всегда найдется труд – прохудился ли дом, задать ли корм буренке, окучить картофель или собрать колорадского жука.
Коровка у Авдотьи была честь честью, только молоко было горькое до жути, и пить его было невмоготу. Уж чего только с ней не пробовали, а все даром. Но расстаться с буренкой хозяйка не решалась и кормила ее по мере своих сил.
Пенсию, надо сказать, платили в аккурат, токмо Авдотья уж просила почтальона ее и вовсе не нести – напрасный труд. Он ее в дом, а Никифоровне потом пешком на почту шагай, дабы за все коммунальные платить. Там копейки лишней не останется, еще и должен будешь. Оттого и просила Авдотья сразу ее довольствие на платежки пускать, а коль чего не хватит – не обессудьте. Держава дает, держава забирает. Нет такой возможности, такого закона, чтобы у старухи больше, чем есть, забирать. Не военный коммунизм, поди.
Сама-то Авдотья продразверстку не застала, родившись в тучном 1935. Вождь всех времен и народов товарищ Сталин 17 ноября 1935 года на первом всесоюзном совещании стахановцев сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Именно под его знаменитую речь и родила Авдотью мама на свет. Знаменуя такое событие, главврач больницы хотел назвать малышку Стахановкой либо Жиставелиной (от жить стало веселее), но в раздумьях сиих спился и мысль свою не донес. А потом уж и поздно было.
Жила Авдотья Никифоровна плодами трудов своих. Ее одинокая спина виднелась с утра до вечера над нарезком земли. Прерывалась она только водицы попить да естественные надобности справить. Пищу берегла для ужина. Лежебока и плут завтракает да обедает, да глупости это все, они потом и трудиться мешают. А вот вечером, когда солнышко легло на бочок, оно и не грех чего-нибудь пожевать – в топку бросить. Да и много ли старухе надо? Возьмет редиску и хлеба кусок, солью все сдобрит – самая здоровая пища, здоровее не придумаешь.
Тогда, в феврале 1956, когда Авдотье еще и двадцать один не стукнуло, она слушала речь товарища Хрущева на ХХ съезде и плакала невесть отчего. Отца перед войной забрали в лагеря как ведущего агронома, а значит, и врага народа, разумеется. Чтобы спасти дочь, мама Авдотьи от мужа отреклась. А с первых дней войны ушла санитаркой на фронт – так и позор смыть можно, и дочке паек раздобыть. Сгинули оба. А как оно сиротинушкой жить? Кто позавидует? Девушка жевала редиску с кусочком кукурузного хлеба, и слезы вместо соли обильно сдабривали еду. Выходит, зря ирод родных ее погубил, жизнь искалечил.
Но редис и молодость сделали больше чудес, чем бывалый волшебник в доброй сказке. И наплакав не более положенного, Авдотья вышла в расцветающий мир, куда зорька ее так звала и манила. А сейчас соль каменная, настоящая. Если ее истереть да присыпать хлебушек – такое милое дело! За соль Авдотья была благодарна, ведь не наплакать ей уж больше, чтоб еду посолонить. И глаза высохли, и сил тех нет, девичьих.
Сейчас и молодые не плачут вовсе. Так, расстраиваются. Наука плакать ушла вместе с ситцевыми платьями и бесформенными пиджаками поверх. Теперь плакальщиц нанимают, деньги им дают. Авдотья Никифоровна пошла бы к ним в артель, все ж не с утра до ночи спину гнуть. Тем паче, за раз можно было чуть не вторую пенсию в руках унести. Но сколько ни пыталась она зареветь, глаза оставались сухими, как песок. Оттого, постояв на поминках (а на свадьбы ее не звали уже очень давно), она подходила к поминальному столику съесть какой пирожок да запить его горячим чаем и брела восвояси, к дому. С некоторых пор Авдотья стала бояться оставлять его подолгу без хозяйки. Хоть и красть было нечего, но могли так, просто из баловства испортить или порушить, а в ее-то годы чинить – труд не по силам.
