Сцены из повседневности. Наблюдения. Забавы
***
Жаров не знал, как быть. Он то садился в кресло, то ложился на диван, то подходил к окну и, замерев, с минуту напряжённо вглядывался в пространство двора, будто ища чего-то. Затем недовольно мотал головой и снова беспокойно ходил, разгоняя частички пыли, едва успевшие осесть после прошлого движения. В дальнем углу комнаты располагался широкий письменный стол, на котором лежала толстая тетрадь, открытая на самой первой странице, и перьевая ручка с позолоченным наконечником и изящной гравировкой на основании. Совершенную чистоту тетрадного листа нарушали лишь полторы строчки, судя по мелкости и некоторой незавершенности букв, писанные нервно, в большом возбуждении, и после перечёркнутые так, чтобы всякому сразу было ясно: «Сего не писал!». Оказываясь у стола, Жаров искоса, как бы с опаской, поглядывал на тетрадь. Время от времени он садился и брал ручку, явно намереваясь писать, но снова мотал головой, что-то решительно отрицая, резко вставал и отправлялся к кровати.
В таком отчаянном положении Жаров пребывал уже несколько лет. Переполняемый созидательной энергией, за это время он сумел породить только те полторы перечёркнутые строчки, чей вид одновременно разжигал и тяготил. Идея романа оформилась давным-давно. Сцены представлялись вполне отчётливо. Герои рождались, взрослели, клялись, ехидничали, краснели, мудро рассуждали, собирались в гости, обжигали руку, случайно коснувшись раскалённого чайника, попадали в неприятности, любили и предавали – словом, жили. Но всё это в голове: писать он не мог. Как истинный творец, Жаров боролся с сомнениями высшего порядка.
– Писать или не писать, вот в чё… Пошлость какая… Ладно. Предположим написал. И что? Известность, деньги, доступ к женщинам, знакомства с интересными людьми, всеобщее уважение и приятная зависть менее талантливого меньшинства. Реплика обывателя, который не верит своему счастью: «С такими людьми в одно время жить – удача, а тут ещё и лично!». Хорошо. Но надолго? Предположим, что надолго, но всё же не дальше гроба. А потом? Некролог в газете, скорбный вздох интеллигенции, память в нескольких поколениях соотечественников. Реплика утонченного ценителя: «Какой человек ушёл!». А потом? Мировая слава в веках, памятники, музей-квартира, название улиц и наград в твою честь, портрет в учебнике, соревнование за лучшую биографию среди исследователей, научная диссертация на филологическом факультете. Реплика искушённого знатока: «Таких один на миллион, да что на миллион, на миллиард! Такие раз в сто лет рождаются. Гордиться должны, что на одном языке с ним говорим». Очень хорошо. А потом? – Жаров остановился, проматывая невообразимые сотни миллионов лет. – А потом остывание Солнца и гибель Солнечной системы, – Жаров снова запнулся, пытаясь понять, в самом ли деле это конец, и почти сразу продолжил. – Но, предположим, что спаслись, успели-таки на другую планету перебраться, сохранив наследие гениальных предков. Потом что? Вдохновенные рассказы об уже необитаемой, оставшейся где-то в космических глубинах Земле и прародителях, среди которых были личности, отмеченные поистине божественным талантом, какие сегодня, конечно, уже не рождаются и никогда не родятся. Реплика далекого потомка-интеллектуала, разгорячённого размышлениями о прошлом: «Что это за глыба! Сколько времени между нами, пространства сколько… поколений, судеб… Думаю об этом – трепещу. И вот с Ним мы – родня, существа одной породы. Всё равно что бога в отцах иметь». Ну а потом? – перед мысленным взором Жарова плыли миллиарды лет с прекрасными галактиками и ещё более прекрасными планетами, на которых селились и которые вновь покидали вечные скитальцы, бесприютные странники по судьбе, не забывшие свои славные земные корни. – А потом тепловая смерть Вселенной.
Сказав это, Жаров перевёл взгляд с потолка на подоконник и отсутствующе уставился на алую герань. Молчание. «А потом тепловая смерть Вселенной», – бессмысленным эхо пробормотал он. Жаров встал и снова прошёлся по комнате.
– Значит, всё зря и не нужно… – рассуждение казалось справедливым, но удовлетворения Жаров не чувствовал, душевное спокойствие почему-то не приходило. – Но, может быть, не тепловая смерть; может быть, что-то другое… Говорят, что есть варианты… Что тогда? Всё-таки писать?
Жаров не знал, как быть.
***
Знакомясь с человеком, имеющим, к примеру, собаку с белой пушистой шерстью, мне тревожно узнавать имя пса. Попросив у хозяина стакан воды и ожидая, пока тот принесёт, я про себя думаю: «Только не Снежок». После пары глотков я вдыхаю и спрашиваю: «Как молодца зовут?».
– Беляш. – улыбчиво отвечает хозяин.
Ужасное кружение в голове. Я навсегда покидаю это место.
***
– Лёня, не надо!
Вопль Леночки мог подействовать разве что на дворнягу, мирно дремавшую у подъезда. Лёню же было не остановить: алкоголь всосался в кровь. Молекулы этанола весело неслись по телу, даруя его хозяину уверенность, быстро переходящую в отвагу. Леонид алкал свершений.
Подчиняясь внутреннему чувству, Лёня плыл к детской площадке, совершая характерные покачивания, столь же пластичные, сколь и внезапные. Леночка, понимая бесполезность затеи, не пыталась остановить кавалера и, произведя крик, предписанный жанром, беспомощно семенила сзади.
Добравшись до места, Лёня вдруг замер и зачем-то посмотрел наверх. Ярко-жёлтый свет заставил зажмуриться и отвернуться. Лёня протёр заслезившиеся глаза и, продолжая стоять под фонарём, вглядывался в глубину двора, насилу угадывая черневшие силуэты палисадников, лестниц и лавок, которые, казалось, таили зло.
Неожиданно для себя Лёня тронулся и, сделав пару шагов, оказался около качели-карусели. Мощное движение руки – конструкция отчаянно завертелась. Мысль о том, что такое эффектное вращение железа есть результат его воли, разжигала необычайно. Ошалело оглядываясь по сторонам, он кинулся к дубу и, на манер своего спартанского тёзки, беспощадно ударил дерево ногой. Дуб не поддался – Лёня был оскорблён.
Хмельная фигура, переполненная горькой обидной, покидала площадку. Подойдя к припаркованным авто, Леонид вызывающе заколотил по крышам, капотам и багажникам. Многоголосый вой сигнализаций разорвал ночную тишину.
– Щас я, сука, спущусь! – откуда-то сверху донёсся полный решимости голос.
– Спускайся, блять! – не унимался Лёня.
***
С людьми у меня не ладится. Почему – загадка. Заглянет ко мне гость – я с порога – чай на травах и мятный пряник, а мне в ответ: «Ну, Всеволод, сказать нечего – умеете принять… Я к вам, как говорится, со всей душой… спешил, накупил тут всякого, как говорится… даже как будто в некотором волнении сюда… а вы… да ещё и с порога… Прощайте». И уходит. Стою, от обиды – слёзы. Чем не угодил? Или вот. Встречу знакомого, о котором и забыл давно, улыбнусь и скажу – знаете, легко так, по-душевному – сколько лет, мол, сколько зим, как море жизненных страстей? Штиль, полагаю? А он: «Признаться, увидел вас – обрадовался. Думал подойти, побеседовать, былое вспомнить, приятелей общих, – кто и как, и где, и с кем, – про вашу судьбу узнать, а вы вот как… Прощайте». И уходит. Чем обидел?
