Сухой десницей волхв коснется струн,
Проснется песнь, рожденная веками.
И за простыми, тихими строками
Раскроются узоры древних рун.
Хвала пролившим кровь на поле брани!
Рискуя жизнью, смело, без оглядки,
Они увековечивались в схватке
Стальными, смерть несущими клинками.
Хвала другим, тем, кто посмел мечтать!
Им первым открывался свет грядущий.
Далекий, беспокойный и зовущий,
Он дал им крылья, научил летать.
Хвала и тем, кто рисковал любить!
И сеять зерна счастья в склеп утраты.
Они надеждой, верою богаты,
Они учили нас, потомков, жить…
Из песни о птице Алконост.
Вессия; год Великого Предстояния до рождества
Всемогущей и Прекрасной Повелительницы Лады.
Он с силой всадил шпоры в устало вздрагивающие бока гнедого, тот захрипел, отмахиваясь от бессмысленных теперь укусов металла. Ни одна, даже самая выносливая лошадь, не сможет выдержать подобного. Три дня и три ночи бешеной, отупляющей скачки. Ни лучины отдыха, ни мгновения на промедление. Ахалтинец передвигался все медленнее, флегматично реагируя на понукания жестокого хозяина. Две подковы потеряны ещё вчера вечером, разбитые о мерзлую землю копыта стесались вполовину. Безжалостно занесенный хлыст оставил кровавый след на взмыленном крупе животного, очередной. Раны сочились медленно, немедля прихватывались крепчавшим к ночи морозцем. Он знал наверняка: скоро жеребец остановится, как вкопанный, и никакими силами его больше нельзя будет сдвинуть с места. Лучше так, чем верная смерть от изнурения, справедливо рассудит животное. Только выхода у Князя не было: с каждым тяжелым вздохом, с каждым новым ударом сердца привычный мир сползал в пугающую бездну, в последней тщете цепляясь за острые края ледяных скал. И от неровного шага пегого жеребца зависела теперь не только жизнь хозяина, но и две другие… «Боги, помогите им», – шептали высушенные потрескавшиеся на ветру белесые губы, шуйца мертвой хваткой сжимала режущую кожу поводей. Десница слилась с рукоятью меча, готовая в любой момент дать отпор невидимым врагам. Потом, много позже, когда ему, теряющемуся в бреду, растолкуют, что сжимать меч больше нет нужды, и по-одному разомкнут одеревеневшие пальцы, кожа, намертво прикипевшая к рукояти, сизой коркой так и останется на ней. Но если бы кто-нибудь сейчас дал хоть единую надежду, он с радостью…
И так дни и ночи, без еды и питья. Отряд конников, сопровождавший своего Повелителя, безнадежно отстал ещё за Лысыми Холмами. И теперь он один на один сражался с усталостью, мертвящим холодом, зудящей болью и страхом. Страхом, который полз во все уголки души, глушил скребущую горло жажду. Гулко и тяжело, как литой пудовый колокол, билось сердце: «Успеть». Обжигающие льдинки впивались в открытые участки тела, мешали моргать. Он разрывал липкий лед на веках, выдирая с ним ресницы. Чуть теплившаяся кожа упрямо пыталась растопить твердеющую корку, но мороз был сильнее. Много сильнее. Волчья пора. Летучая поземка клубами стелилась по земле, путалась в заплетающихся ногах ахалтинца. Метель только начиналась, и краем сознания он понимал свой конец. Вот сейчас разлившаяся по небу мгла накроет его кусачим пологом и станет темно, словно в погребе. Некуда будет скакать. Надо искать укрытие. Пелена усталости и отчаяния мешала видеть, но Князь узнавал эти места: ошую Дыбна и Стержень, а до Оркреста еще ночь пути. Одна-единственная. Так мало и так много! А врагам хватит и нескольких мгновений, чтобы лишить его всего! И о чем он только думал, когда отправлялся в этот злополучный поход! Думал, что сумел все предусмотреть. А потом страшная кромешная сила разметала его войско в пух и прах. В тот момент он понимал: так было надо. Магия утекала из рук, словно разбившая оковы хрупкого весеннего льда клокочущая жизнью речка. И вот он вновь просто человек. Всего на несколько дней и ночей. Если б знать раньше, что за цену придется заплатить!
Жена осталась в городе под охраной верного брата. Непреступные стены Оркреста оградили бы их от врагов: абсолютно непреступные – ни маги, ни, тем более, кучка степных кочевником противостоять им не смогут. Древние камни хранили первородную магию, волшебство, недоступное никому из известных Повелителю. Даже ему. Да, отвечали на просьбы, окутывая округу легким зеленоватым свечением, видимым лишь в туманные ночи, но законный наследник престола вряд ли мог поручиться, что полностью подчиняет их магию себе. В душе теплилась последняя слабеющая надежда: источник силы услышал таки его зов и откликнулся. Мать сказывала, как сотню зим назад далекий пращур так же спас столицу от магического удара, сумев активировать защитные силы стены прямо из далекого Сайнона. О, что бы он отдал теперь за это! Мгла сгущалась, где-то протяжно и тоскливо, словно в последний раз, завыла стая волков. Они предчувствовали особенно холодную ночь, особенно долгую метель. Тимир только покосился на свои окоченевшие руки. Уже не болели, как раньше, а только глухо ныли. Кончики пальцев из багряно красных медленно становились сизо-белыми. Только бы успеть. Предчувствие шевельнулось в сердце холодной змеёй. Оно ещё никогда не обманывало Повелителя, сберегая жизнь в самых кровавых сражениях, заставляя опасаться самых, казалось бы, верных соратников. Но сейчас Тимир надеялся, что где-то, за много миль отсюда, замок постепенно засыпает, один за другим гаснут огоньки свечей в окнах, а его преданная жена печально вглядывается в заснеженную долину и читает молитву о нем, скрестив на округлившемся животе теплые тонкие пальцы. О, пусть так все и будет! Если в уголке слепнущих глаз и появилась слеза, то вскоре замерзла, смешавшись с первыми колючками метели. «Вот и все»,– мелькнуло в голове. В зарождавшемся стоне пурги слышался ему хохот ведьм. Тимир знал, что эту ночь ему не пережить, знал он также и то, что не остановится, не станет искать укрытие, не сможет спокойно сидеть, чувствуя, что где-то там его нерожденный сын и жена подвергаются смертельной опасности. К волчьему вою примешался другой, низкий, незнакомый. Кто это был? Змея в сердце тревожно подняла гладкую, блестящую голову, прислушивалась, но не узнала. Незнакомцу вторил похожий, только совсем в другой стороне, намного севернее. Тимир криво усмехнулся и подумал, как теперь он станет на удивление легкой добычей. Самый выносливый скакун Вессии тревожно заржал. Грива животного на глазах обрастала льдом, побрякивала на ветру. Спустя мгновение очумелый от усталости и не на шутку испуганный конь налетел на безобидный обледенелый холмик и обиженно мотнул мордой, наклоняясь к земле и вырывая у седока поводья. Сбился с вымученной иноходи, захромал ещё сильнее. Тимир, казалось, не обращал на это внимания, из последних сил пытаясь в белесом пространстве, заполненном снежными осами, различить очертания Оркреста. Ногами ощутил волну боли, прокатившуюся по телу несчастного ахалтинца. «Может, так лучше, – отрешенно подумалось всаднику.– Умереть здесь, заснуть под теплой всепрощающей периной и разлепить веки только весной, когда с могильных курганов схлынет мутная снеговая водица. Лучше так, чем узнать о них…». Из-за начинающейся метели махрово- черная пуща на горизонте стала почти не различима, а холод из врага постепенно превращался в союзника, усыпляя и примиряя. Он закрыл глаза. Порыв ледяного ветра заставил ссутулиться, спрятать шею в высоком меховом вороте. Мокрое крошево свалилось за шиворот. Скоро это совсем перестанет его волновать. Неожиданно воцарилась напряженная тишина, словно на глаза и уши разом натянули тяжелую шапку из толстошкурого веретенника. Друг или враг? Змея сверкнула зелеными глазами и застыла, тревожно стрекоча – плохой знак. Тимир разглядел за снежным маревом маленькое черное пятно, маячившее у чернильно-размытой кромки леса. Оно приближалось, разделяясь на пять ещё более крохотных. Всадники скакали навстречу. Не увидел, а только почувствовал: впереди брат. В глубине души плеснулась радость спасения, но тут же сменилась полувоем-полустоном. Это могло означать только одно – беда. Змея была права. Он больше не мог сдерживаться, уткнулся в ледяную гриву коня и тихо застонал. Гнедой почувствовал щемящую, безбрежную тоску хозяина, постепенно замедлился, а потом и вовсе встал, как вкопанный.
