Темно на перекрестье трех дорог, небо низкое, беззвездное, ветер воет вдали, несет, катит по земле сухие листья. И белеют костяно кресты на старом кладбище. За спиною оно, пялится, буравит мертвыми глазами тех, кто сгинул во веки веков, дабы, повинуясь слову моему, воскреснуть.
Страшно. Страх преодолею, холод выдержу, и губы занемевшие произнесут первые слова заклятья:
– Геката, Мудрая, прошу твоего благословения.
Подними надо мной Вуаль, чтобы мог я
приветствовать духов-помощников,
старых и новых друзей из прошлых
жизней. Пусть войдут в это священное место только
те, кто желает мне добра…
Руки, ставшие вдруг чужими, творят священные символы. И будто бы воздух задрожал, а дрожь эта, просачиваясь сквозь пальцы, расползается по округе. И немо становится, и спокойно, и только угли трещат.
…Геката, твоя сила хороша для смерти и рождения,
Испытаний, которым мы подвергаемся снова
и снова.
Пусть же во мне не будет страха, ведь я
знаю твою доброту.
Дай мне узнать тайный смысл жизни в смерти.
Из глиняной формы льется воск, не прозрачный, а красно-кровавого оттенка, каменеет, земли коснувшись, оседает слезами. Берусь за второй ковш, не уставая повторять.
Пусть я смогу постичь твои сокровенные Таинства.
Пусть я смогу найти спираль твоего пути.
Пусть я смогу найти истинный Свет,
Ведущий к Внутреннему Пути.
Расплавленная медь шипит и брызжет искрами, форма тяжелеет, налегает на щипцы, держать становится неудобно, но я держу. Уже почти, самая малость осталась.
Я смертен, но все-таки бессмертен.
Не существует конца жизни, есть
только новое начало.
Дотягиваюсь до фляги, что висит на поясе, зубами скручиваю крышку и морщусь от едкого запаха крови. Долго пришлось искать черную собаку, но справился, и вот теперь, согласно книге, лью кровь на землю, на вычерченные символы, и скользкими пальцами касаюсь губ, щек и глаз – пусть откроются врата, пусть явится та, в руке которой сила…
Пусть отдаст она силу тому, что зреет, остывая, в глиняной утробе.
Я появляюсь рядом с Богиней во многих ее ликах.
Поэтому мне нечего бояться.
И я не боюсь, отныне и во веки, ибо нашел я способ оградить себя от того зла, каковое люди творят. И не приблизится ко мне злой и бесчестный, подлый и хитрый, гнилой нутром и дурной помыслами. А коли приблизятся, станут они послушны желаниям моим и будут служить, как псы стигийские служили великой богине.
Открой же мое сознание, сердце и душу
Для Великих таинств, о Геката.
Пусть все слова будут услышаны
По воле моей. И да сотворится!
Снова ветер завыл, грозно и дивно, на многие голоса, а небо ощерилось огненными глазами. И полная луна вдруг выкатилась, ослепила, залила светом все три дороги. А глиняный камень вдруг треснул, выпуская сотворенную мною Плеть.
Я сумел. Я сделал.
На следующий день я слег в горячке, а спустя еще три – умер. Такова была справедливость Гекаты и такова воля ее, чтобы плеть вместе с иным имуществом ушла в мир…
И суждены были миру перемены.
От кого-кого, но от Магды Юленька подобной пакости не ожидала. Нет, конечно, она в принципе не склонна была ожидать пакостей от людей, а потому всякий раз, когда случалась очередная неприятность, удивлялась. И вот сейчас тоже удивлялась, глядя в каштановые Магдины очи. Да, не карие, не черные, а именно цвета спелых каштанов, где строгая чернота светлела до глянцево-коричневого цвета, а у самого зрачка и вовсе становилась солнечно-желтой.
Магда, она вся такая… необычная.
Стервь, как говаривала Юленькина бабушка, стряхивая пепел с пахитоски в чашку из гжельского фарфора. И нос морщила, отчего на переносице образовывались маленькие вертикальные складочки, в которых тонули выщипанные в нитку бабушкины брови.
А в стервях бабушка толк знала, хотя Юленька и не верила. Вот до последнего не верила. И продолжала любоваться тем, как искажается мир в томных, чуть навыкате, глазах Магды.
– Что? – Магда достала из футляра очочки и, повертев в пальчиках, водрузила на кончик носа, окончательно отрезав себя от Юленьки серой стекольной дымкой.
Стало совсем грустно.
– Неужели ты и вправду полагала, что у вас все серьезно? – в уголках Магдиных губ поселилась улыбка. – Милая, ну нельзя же быть такой наивной. Михаил – человек серьезный, уважаемый, интеллигентный.
«Гэ», она произнесла последнее слово через «гэ», и Юленька вновь вспомнила бабушку с ее пахитосками, сеткой для волос и расшитым китайскими драконами халатом.
– Хабалка. Это у нее в крови, – изрекала бабушка, а изо рта ее выползали струйки сизого дыма, – а то, что в крови, так просто не выбить. Держись от нее подальше, пока не сожрала.
Уже сожрала. Юленька именно так себя и ощущала – съели ее, вот взяли и в один глоток съели, а теперь переваривают, медленно, мучительно, продолжая агонию разговора неторопливостью жестов.
Вот Магда поправляет очки – вместе выбирали, и именно Юленька убедила взять эти, узкие, чуть вздернутые к вискам, в отливающей строгим хромом оправе и черным стразом-мушкой на левой линзе. Ей именно эта мушка приглянулась, а еще то, как очки преображают Магдино лицо, некрасивое в сущности, костлявое, с тяжелым носом и острым подбородком, с узкими губами и лбом, каковой Магда долго прятала под низкой челкой.
– И… и когда? – Юленька моментально возненавидела себя за этот вопрос. Какая разница когда? На свадьбу не пригласят. Или нет, пригласят, конечно, Магда же не такая, чтобы совсем про Юленьку забыть, она же не нарочно, просто получилось, просто жизнь – она ведь сложная штука…
И Магда влюбилась в Михаила, а он – в Магду. Конечно, она же… она другая, чем была.
– В августе, – не слишком-то охотно отозвалась Магда. – Но я не думаю, что тебе следует… хотя, ты ж у нас человек легкий…
Запиликал мобильник, оставив тираду незаконченной, и Магда, глянув на экран, торопливо поднялась, по привычке кинув:
– Рассчитаешься.
Юленька кивнула. Она всегда рассчитывалась за нее. Почему? Как так получилось?
Они познакомились на первом курсе, в темном коридоре с холодными стенами, на которых виднелись капельки влаги и мелкие трещины. Далеко впереди сквозь огромное, в пол, окно проникал солнечный свет, но он не дотягивался и до середины коридора, вяз в вечном сумраке, лишь слегка его разбавляя. Кроме окна имелись двери в количестве пяти штук: три с одной стороны, две – с другой; лестница, ведущая вниз, и с десятка два первокурсников, замерших в ожидании.
Юленька очень хорошо запомнила это чувство неопределенности, когда пялишься на все двери сразу и гадаешь – которая откроется. Уйти нельзя, потому что бабушка не одобрит побег, а стоять скучно и тяжело.
– Хоть бы стулья поставили, – заявила рыжая девица в зеленом сарафане, пиная стену. – Задолбали.
