Спокойный, тихий полдень. Лежа на узкой крестьянской кровати, я обозреваю великолепие лимонного дерева за окном. Издалека, едва слышная, доносится песня марширующей роты. Канули в прошлое славные дни, связанные с перевалом Клиди, Касторией, с форсированием Коринфского залива и с торжественным парадом победы в Афинах. Вихрем проследовали мы по знаменитым историческим местам – Коринф, Дельфы, Фивы, горный проход Фермопилы.
Повсюду восторженные, ликующие толпы. Явственно ощущалось огромное облегчение, которое испытывали мужчины, женщины и даже дети оттого, что к ним пришли мы, а не итальянцы. С подобными проявлениями радости мы сталкивались и ранее в Венгрии, Румынии и Болгарии. Наши танки проследовали по ковру из болгарских роз, мы пили вино с македонскими крестьянами, делили с ними хлеб-соль.
Балканская кампания закончилась, мы снова оказались и быстрее и сильнее. Однако гордое сознание содеянного все-таки омрачала легкая тень досады. Итальянцы, следовавшие за нами на расстоянии нескольких дневных переходов, в своих армейских сводках хвастливо перечисляли захваченные ими города и деревни, которые мы передавали им.
Мне не забыть глаз старой женщины из Месолонгиона, с ужасом взиравшей на развевающийся султан берсальера (во время Второй мировой войны берсальерами назывались мотоциклетные и самокатные (на велосипедах) части, входившие в состав танковых и механизированных дивизий; всего у Италии было тогда 8 полков берсальеров. – Ред.). «Так вот как оно вышло, – проговорила она упавшим голосом. – Нехорошо вы, немцы, поступили».
Внезапно мои воспоминания прервались. Потолок надо мной раскачивался. Одним прыжком я выскочил в окно, застряв в раскидистых ветвях лимонного дерева. Землетрясение было недолгим. Вздрогнув еще несколько раз, земля успокоилась. В этот момент к моему дереву примчалась крестьянская семья, крестясь и что-то крича в сильнейшем возбуждении. Не понимая ни слова, я, крайне удивленный, спустился со своего импровизированного насеста и побежал на командный пункт роты. Там я увидел наших горных стрелков, столпившихся вокруг старшего унтер-офицера и взволнованно что-то говоривших. Я не сразу понял, что речь шла вовсе не о землетрясении. Солдаты слушали вражескую радиопередачу и хотели знать: правда ли, что Рудольф Гесс, заместитель фюрера по партии, приземлился с парашютом на территории Великобритании.
Это была, разумеется, сущая бессмыслица, и мы вволю посмеялись над горными стрелками – легковерными крестьянскими парнями из австрийской Штирии и из баварских Альп. Тем не менее они вернулись в свои казармы в большом смятении.
Вечером, однако, все подтвердилось. Рудольф Гесс действительно приземлился с парашютом на вражеской территории, не имея на то разрешения фюрера. Мы были потрясены, почувствовав легкое дуновение непонятного ужаса. Все говорили, перебивая и не слушая друг друга; потом наступило тревожное молчание.
На следующее утро меня вызвал к себе командир, чтобы дать мне чрезвычайно секретное задание. Помедлив какой-то момент, он в конце концов, откашлявшись, сказал:
– Вы должны собрать как можно больше информации о Советской России и о той части Польши, которую она оккупировала в 1939 году (в сентябре 1939 г. СССР всего лишь вернул земли Западной Украины и Западной Белоруссии, оккупированные поляками в 1919–1920 гг. и закрепленные за Польшей, по итогам неудачной для Советской России войны мирным договором в Риге, подписанным 18 марта 1921 г. – Ред.).
В совершенном недоумении я смотрел на командира, а он, повысив голос, добавил:
– Мы начинаем кампанию на Востоке. Собираемся покончить с этой постоянной угрозой, покончить раз и навсегда.
Моей первой реакцией было чувство страха. Мне вспомнились слова Гитлера из его книги «Майн кампф» относительно войны на два фронта; затем официальное заявление в связи с пактом (от 23 августа 1939 г. – о ненападении. – Ред.), заключенным с Россией, тем самым пактом, который вызвал настоящий шок, особенно среди национал-социалистов, хотя фактически лишь отражал реально сложившуюся ситуацию.
Теперь все это предстояло выбросить за борт. Правда, угроза действительно существовала, величайшая угроза не только для Германии, но и для всего мира. Но стоило ли начинать что-то серьезное на Востоке именно теперь, не закончив дела на другой стороне? Разве было нам так уж необходимо снова вести войну на два фронта?
Большинство моих друзей в свое время пришли в ужас, узнав о советско-германском пакте, а я вздохнул с облегчением. Это был поступок, достойный самого «железного канцлера» (то есть Бисмарка. – Ред.). Именно так он и поступил бы, схватил бы быка прямо за рога, разорвав кольцо окружения. Если уж нет другого пути, если война неизбежна, то лучше повременить с ней по крайней мере до тех пор, пока мы справимся с опасностью за нашей спиной.
И вот внезапно все эти соображения отметались прочь. В моем мозгу пронеслось: «Но это абсурд, он меня разыгрывает. На самом деле это неправда, это не может быть правдой».
Но все это оказалось правдой. Суровой правдой.
Солдаты отнеслись к подобной перспективе равнодушно. Для них в этом не было ничего нового, они уже привыкли маршировать, если нужно, сражаться и умирать, но всегда побеждать. Они не часто над чем-то задумывались или размышляли.
В Вене я случайно повстречал давнего приятеля, близко связанного со службой информации министерства иностранных дел.
– Он отказался выслушать его! – воскликнул мой знакомый в сильнейшем возбуждении. – Даже не захотел встретиться с ним!
– Кто кого не захотел выслушать? – поинтересовался я.
– Наш фюрер! Отказался принять графа фон Шуленбурга, германского посла в Москве, ты ведь знаешь. Старина прилетел оттуда с кучей документов – сведениями о Красной армии. По разговорам, Молотов лично позаботился снабдить ими Шуленбурга, вероятно надеясь таким образом воспрепятствовать принятию рокового решения. У Шуленбурга были при себе и собственные разведывательные данные. Однако Риббентроп остановил его еще в коридоре гостиницы «Империал» и сказал, что решение фюрера окончательное и бесповоротное и что он не желает видеть графа. Бедняга Шуленбург был буквально вне себя. Он, дескать, не совершает ничего предосудительного, и у него с собой информация чрезвычайной важности… Риббентроп даже не дал ему договорить. Мол, все бесполезно, фюрер уже принял решение.
Какое-то время я молчал, не зная, что сказать, затем, рассердившись, заметил:
– Все это – чистейшая ерунда. У вас, кабинетных журналистов, порой чересчур разыгрывается фантазия. Вам не повредило бы почаще бывать в гуще народа, тогда вы быстро избавились бы от этой вредной привычки.
