Кто-то шепчет и смеётся
Сквозь лазоревый туман.
Только мне в тиши взгрустнётся
Снова смех из милых стран!
Снова шёпот – и в шептаньи
Чья-то ласка, как во сне,
В чьём-то женственном дыханьи,
Видно, вечно радость мне!
Пошепчи, посмейся, милый,
Милый образ, нежный сон;
Ты нездешней, видно, силой
Наделён и окрылён.
20 мая 1901
Александр Блок
Парочка молодых французов, держась за руки, убегает от преследующего их липкого неприятного голоса, расталкивая прохожих на своем пути. Они задыхаются от смеха, а ноги, перебирая скользкие камни на мостовой, несут их к самому тёмному переулку, какой только можно было выдумать на этой стороне набережной. Они только что выбрались из душной глотки метрополитена и влились в поток кипящей людской реки, освещённый тусклым сиянием чугунных фонарей, похожих на шеи молчаливых ихтиозавров. Горожане, в большинстве своем молодые студенты, ведущие за собой блистающие хромированными спицами велосипеды и радужные самокаты, смеются и корчатся от холодного, как сталь, ломаного бита клауд рока, льющегося из переносных колонок «JBL». Кое-где виднеются разноцветные шапочки подростков, и рассыпающийся бисер глазированного драже летит под ноги впереди идущих празднующих, которые размахивают над головами красными флажками на пластиковых древках и надрывным скрипучим контральто призывают потерянных в толпе вернуться к ним. Кривоногие мужчины «за тридцать» в голубых подтяжках и очках из прозрачной оправы ведут по домам похожих на созревшие груши пышных дам, которые грациозно и очень аккуратно, будто вслепую, ставят свои стройные ножки в лакированных туфлях на высоком каблуке на влажный камень брусчатки. Моросит весенний дождик, и с набережной дует лёгкий бриз. Где-то вдалеке брызжет в небо цветастыми бутонами салют. Воздух вокруг, заряженный трескучими частицами, вибрирует. Бурлящая пена жизни, наполненная широко улыбающимися лицами и поблёскивающим в свете фонарей воздушным серпантином, вдруг расстаётся, отвлекаясь от всеобщего самолюбования, и пропускает убегающую от кого-то милую французскую парочку. Кто-то из прохожих посылает им вслед воздушные поцелуи дружбы и любви. Веселящиеся горожане на миг выплывают из окутывающей в этот яркий праздничный день томной неги, удивляются, подхватывая слетевшие маски с лиц, и через мгновение людская река вспучивается и замыкается в себе, сводя пенистые края воедино. Праздник продолжается, но недолго. Через пару мгновений слышится натужный электрический рокот. Чей-то голос, тонкий и нежный, почти певучий, просит людей разойтись в стороны. Брови прохожих поднимаются домиком, искреннее изображая удивление, и на их лице появляется улыбка при виде чудного образа толстяка, неизбежно настигающего на только что поскользнувшуюся молодую парочку.
Он преследует их, выкрикивая в след какие-то своеобразные мольбы, и хмурится. После седлает просевший на слабеньких рессорах бежевый мотороллер, и краснея от стыда и обливаясь потом, неловко маневрирует между разбегающимися в разные стороны людьми. Толпа, не веря своим глазам, сочла сей сомнительный казус неким театральным представлением, вероятно организованным городской администрацией в честь праздника. Но ни флагов, ни рекламных слоганов, и уж тем более, какой-либо внятной сюжетной составляющей они понять не смогли. Некоторые, впрочем, высказали предположение, что увиденная сценка с карикатурным преследованием есть не что иное, как рекламный парадокс, ключ к которому в скором времени можно будет наблюдать с экранов мониторов, плазменных панелей или на широкоформатных постерах, установленных на улицах родного города в зашифрованном виде. Остальным было всё равно.
Но суть увиденного от этого нисколько не изменилась. Парочка – парень с девушкой, и преследующий их толстяк, скрылись за следующим поворотом, никому ничего не объяснив. Праздный народ погудел и забыл об этом.
Девушка, Жане, смеётся, а парень, по имени Поль, вторит ей вслед. Лицо у неё мокрое и румяное. Глаза широко открыты. Светлые влажные локоны волос слиплись у кончиков и изящными золотыми завитками украшают её горячие щёки. Поль считает свою сестру Жане прекрасной. Но в то же время понимает, что если она сейчас же не прекратит этот дикий дионисийский смех, от которого силы буквально таяли, как мороженое в этот майский двадцать седьмой день по Юлианскому календарю, то он попросту закинет её в то же мгновение себе на плечи и прыгнет вместе с ней в этот жирный от ядовитого блеска воды искрящийся канал. А что дальше? Да и какая разница! Поплывут. Только бы подальше от этого тонкого, как у девушки, пронзительного истеричного голоса, плывущего за ними, как неотвратимое грозовое облако. Рубашка Поля выбилась из-под кожаного ремня и мелькнула в ночи алым треугольником на торсе. Руки, точно крылья аиста, – слишком длинные и неловкие для побега от обязательства, данного в шутку. Грудь горит адским пламенем, дыхание становится всё более прерывистым и хриплым.
– Как же хорошо, что мы в кедах, Поль, – смеётся звонким контральто Жане, – Может, и выкрутимся как-нибудь, а?
– Просто молчи. Умоляю тебя. Я не могу смеяться и убегать одновременно, – кричит ей Поль в ответ, – Давай в любую подворотню. Чёрт побери этого пузатого клоуна!
Они кое-как осилили мост и вылетели на набережную Обводного канала, где длинными вереницами уходили в черничную ночь горящие хвостовые огни запертых в пробке машин. Тротуары были плотно забиты гуляющими людьми.
– Куда теперь? – спрашивает задыхающаяся сестра. Она держится за сведённый от смеха судорогой живот и оглядывается по сторонам. Развилка на набережной предполагала три пути отступления, но ни одного варианта для решения проблемы с настырным толстяком не было.
– Точно в канал, – застонал Поль и весь сегодняшний ужин затянулся в его желудке морским узлом.
– Остановитесь! Я призываю вас к смирению. Как же вы не понимаете, что сделка не может быть разорвана в одностороннем порядке с вашей стороны! – тонкий голос позади набухал, подобно грозовому облаку. В унисон его словам протяжно урчал перегретый двигатель мотороллера.
– Только не оборачивайся, – сопела Жане, – только не это. Мы превратимся в соляные столпы, братишка, если обернёмся.
Поль и не думал прерывать свой постыдный, но вынужденный бег. Он вдруг сам того не осознавая заметил, что они с сестрой были снова в движении, решив преодолеть пробки на дороге путём пересечения проспекта по кривой. То есть, перебегая абсолютно напролом.
– Будем прятаться где-нибудь во дворах, – кричал Поль сестре, – тогда он не осилит погони.
Дождик в это время как будто усилился. Мелкая, колючая морось перерастала в лёгкую весеннюю дождевую негу. Запахло отсыревшей штукатуркой, прелыми листьями и едким, прогорклым костром. За глубоким горизонтом сверкнули корни первых ярко-синих небесных трещин, и через миг гром раскатисто и гулко ударил в стены клубящихся туч. Мокрые пальцы Поля скользили в тонких ладонях Жане. Длинные и волнистые, светло-соломенные волосы, такие же, как у сестры, ниспадали на лицо, и ему приходилось свободной рукой периодически смахивать их вверх, освобождая простор видимости для глаз. Он действительно старался уберечь себя и сестру от морального костра, ожидающего их впереди, если бы не побег. Авантюру, в которую их пытался втянуть карикатурный бес, стоило избежать любым путем, даже самым отчаянным. Он чувствовал ответственность за Жане, и наверное, не столько переживал из братской солидарности, сколько в подражании своему величественному отцу брал на себя ответственность за всех окружающих в зоне доступа. Ведь отец до сих пор был для Поля своего рода богом. И кто, как не он собственной персоной, может осуждать и править, поощрять и журить, миловать и дарить волю. Ему ни в коем случае больше нельзя допустить того, что чуть не случилось, хотя бы и в шутку, на прошлой неделе. Сделке конец!
