Художник – тот, кто создает абсолютные шедевры.
Сотворить лучше Природы и скрыть художника – вот главная цель великого искусства.
Критик – тот, кто в модной манере, или в новом материале способен выразить свое впечатление от прекрасных вещей.
Критика, любая, скверная и хорошая, всегда есть автопортрет критика.
Тот, кто узрит разврат в красоте, сам развратник и притом чуждый красоте. В этом заключается большой ущерб искусству.
Видеть в прекрасных вещах прекрасные идеи умеют только культурные люди. Для них луч надежды не угас.
И только избранные в прекрасных вещах видят исключительно красоту.
Нет книг ни нравственных, ни безнравственных. Есть книги, хорошо написанные, и есть книги, плохо написанные. Всего лишь!
Презрение девятнадцатого века к реализму – это гнев Калибана, увидевщего в зеркале свое отражение.
Неприязнь девятнадцатого века к романтизму – это ярость Калибана, отказывающегося признать в зеркале своё отражение.
Чья-нибудь высоконравственная жизнь может порой оказаться матриалом художника; однако вся нравственность художества – в изобретательном и совершенном применении любых несовершенных средств.
Ни один настоящий художник никогда не имеет намеренья что-либо доказывать, ибо доказать можно даже истинное..
Ни у какого художника не бывает моральных императивов. Этические пристрастия художника есть непростительная манерность..
Болезненных воображением художников нет. Художник имеет право изображать всё.
Порок и святость для художника – материалы его художества.
В отношении формы, музыка есть первообраз всякого искусства. В отношении чувства, первообразом является лицедейство актера.
Всякое искусство одновременно есть и поверхность и символ.
Те, кто проникают глубже поверхности, сами ответственны за это.
Те, кто разгадывают символ, сами ответственны за это.
Ибо зрителя, а не жизнь, поистине отражает искусство.
Несогласие мнений о каком-нибудь создании искусства свидетельствует, что это создание ново, сложно и жизненно.
Если критики между собой не согласны, – художник в согласии с собою.
Мы можем простить человека, создающего полезную вещь, если сам он не восхищается ею. Единственное оправдание для создающего бесполезную вещь – это то, что каждый восхищается ею безмерно.
Все искусство совершенно бесполезно.
Оскар Уайльд.
1891 г.
Чудесный аромат роз переполнял просторную мастерскую, и стоило лёгкому ветерку пронестись чрез сад вдоль деревьев, как в открытую дверь влетал то одуряющий запах сирени, то нежное амбрэ цветков шиповника.
Удобно примостившисьь в углу огромного дивана, заваленного цветастыми персидскими чепраками, высмаливая по своему обыкновению одну за папиросу за другою, и уже утратив им счёт, лорд Генри Уоттон мельком схватывал мерцание близких ветвей, сияющий трепет медово-сахарных цветоносных лепестков ракитника, трепещущие соцветия которого, казалось, сгибались под тяжестью своего сияющего совершенства; раз за разом по высоким шёлковым завесям громадного окна пролетали лёгкие птичьи тени, создавая мгновенный эффект японской гравюры, унося мыли лорда Уоттона в мир желтолицых токийских художников, всегда устремлённых запечатлеть естественный порыв и ускользающее движение в мёртвом по своей внутренней сути искусстве. Дремотный пчелиный тремор, ворчливое гудение пчёл, с трудом разбирающих для себя дорогу в некошенной свежей траве, то с однообразной нудностью блудившим по покрытым нежной пыльцой позлащённым усикам вьющейся лесной жимолости, делал тишину ещё более томительной. Глухой рокот Лондона едва доносился издали, подобный рыку далёкого органа.
Посреди комнаты на мольберте высился портрет молодого человека в полный рост, человека потрясающей красоты, а перед ним, чуть поодаль, сидел сам художник, тот самых знаменитый Бэзил Холлуорд, чей внезапный исход несколько лет тому назад возбудил в свете так много сплетен и возбудило столь много странных слухов..
Едва художник скользнул взглядом по неописуемо грациозной фигуре, так искусно выписанной его волшебной кистью, улыбка удовлетворени скользнула по его губам и на мгновение замерла у него на лице. Неожиданно он вскочил и, смежив глаза, закрыл пальцами веки, будто стараясь зафиксировать в своей памяти какой-то волшебный сон, от которого невозможно пробудиться.
– Это ваш перл, Бэзил, лучшее изо всех ваших творений! – проворковал лорд Генри томно, – Вам непременно следует выставить его в следующем году в Галерее Гвоссвенор. Не стоит соваться в Академию, там слишком тесно и выльгарно. Когда я слкучайно забредал туда, там всегда такая свалка людей, что картин не видно, как это ужасно, а многда там такое столпотворение картин, что людей не разглядишь, что ещё чудоищнее. Гросвенор, без всякого сомнения, самое удачное место для вас.
– Эту вещь я не намерен выставлять нигде! – ответил Бэзил, запрокинув голову назад по своей старинной привычке, побуждавшей иной раз его соокрсников в Оксфорде потешаться над ним. – Нет, я не буду выставлять её нигде!.
Лорд Генри вздыбил брови и удивлённо посмотрел на художника сквозь прозрачные, синие струйки дыма, причудливо истекавшими из его длинной папиросы, напитанной опием.
– Не будешь выставлять? Да отчего же, друг мой? Есть ли для этого причина, милейший? Экие вы все, художники, чудаки! Вы готовы выпрыгнуть из штанов, чтобы достичь известности; но только известность у вас в кармане, как вы готовы тотчас отшвырнуть её. Что может быть глупее? Ведь если признать, что человек, ставший притчей во языцех, плох, то уж куда хуже тот, до кого никому нет дела! В данном случае молчание отнюдь не золото! Эта выдающаяся вещь, милый Бэзил, могла бы легко вознести тебя много выше самой талантливой молодой поросли художников Англии, а стариков принудила бы от зависти проглотить язык, я имею в виду тех стариков, которые ещё не стали законной добычей деменции.
– Я знаю, у вас есть повод смеяться надо мной, – ответил художник, – но я, право, не смогу выставлять его, я вложил в него слишком много сокровенного.
Лорд Генри вальяжно развалился на диване и довольно захохотал.
– Ну вот, вы сами подтвердили, что будете смеяться; но, тна самом деле, это истинная правда!
– Ба-а! Слишком много себя сокровенного! Помилуйте, Бэзил, я и не подозревал, что в вас сокрыт такой тёмный омут нездорового тщеславия! Я, видит бог, не вижу никакого сходства между вами и изображением, о мой суровый, сосредоточенный, черновласый друг, чьи кудри черны, как уголь – и этим юным Адонисом, Изваянным словно из слоновой кости, инкрустированной лепестками роз. Ведь ты дорогой мой Бэзил, даже не заметил, что он – Нарцисс, а ты… хм… Ладно, допускаю, что у тебя ужасно одухотворённое лицо и все такое прочее; но, поверь мне, красота, истинная красота умирает там, где рождается одухотворённость. Интеллект сам по себе уже есть некая разновидность аномалии, которая разрушает гармонию любого лица. Стоит только человеку задуматься, как лицо у него превращается в один сплошной шнобель, или лоб вырастает до потолка, или с ним случается что-либо ещё похуже. Воззрись на гениев какой угодно науки1 Что ты видишь? Они все уроды!! Это не касается, разумеется, духовных пастырей разного сорта, да и то по той простой причине, что они никогда не удосуживают себя ни малейшими раздумьями! Любой епископ и в восемьдесят лет долдонит то, чему его научили, когда он был восемнадцатилетним мальчишкой, и разумеется, в силу только этого его внешность остаётся не слишком уродливой! От многих мыслей, как говорится, много печали! Судя по виду, твой загадочный юный приятель, имя которого ты так тщательно скрыл от меня, и живой – так же очарователен, как на портрете, и наверняка думать не приучен вовсе. Даю руку на отсечение, он просто глуп! Это безмозглое, прелестное создание Природы, и тебе следовало бы зимой всегда держать его под рукой, в пору, когда вокруг острый дефицит цветов, на которых хочется отвести взор, и летом, когда так и хочется вылить ушат воды на раскалённый череп. Ну, право же, милый Бэзил, не льстите себе, вы ни на йоту с ним не схожи!
