…Пронзительный женский крик ударился о толстые стены темных домов, заполняя старый московский переулок.
– Ро-о-одненькии! Как же это?! Боже мой, ну хоть кто-нибудь, помогите!!!
Люди отодвигали плотные занавески на окнах. Но увидеть, что произошло, было невозможно – мешала еще не опавшая листва.
– Господи, за что? Как дальше-то жить?! – несчастная уже задыхалась в рыданиях.
Самые непроницательные поняли – произошло нечто ужасное. Может, даже…?
Захлопали двери подъездов, подходили и останавливались прохожие.
Свет фонарей едва пробивался сквозь густые кроны деревьев. И сейчас, в этой полутьме, трудно было разобраться из-за чего шум. Каждый, вольно или не вольно, в первые мгновенья искал глазами распростертое тело.
Тела не было.
Женщина в дорогом платье полусидела у радиатора «Жигуленка», горестно раскинув руки на капоте. Временами она, не прекращая – причитать, нежно поглаживала его, как родное существо. Автомобиль отвечал печальным скрипом покореженной передней дверцы. Стекол – лобового и заднего – не было вообще. Их мелкие осколки густой льдистой россыпью лежали внутри салона и на мостовой. В тусклом свете фонарей они отливали голубым. Фары были изуродованы, словно машина стала жертвой вендетты.
– Кто же это так?.. – судорожно всхлипывала женщина в дорогом платье, – …Изверги…
– От ить… – растерянно говорил лысыватьй мужчина в сером костюме с очень ярким галстуком. Он топтался у растерзанного автомобиля, хватаясь то за одно, то за другое. Потом остановился, жалостно глядя на людей, собравшихся вокруг.
– От ить как, – кроме этой бестолковой фразы он ничего выдавить из себя не мог. Наконец ему удалось сойти с мертвой точки.
– От ить… Неделя, как систему поставил. Колонки. Две штуки «Саней». Четыреста пятьдесят восемь рубчиков! Нету… Меховые чехлы под медвежью шкуру достал. По три сотни каждый…
Зачем он говорил все это молчаливо окружавшим его людям? Но мужчину с лысиной на затылке «прорвало» и остановиться он не мог и не хотел.
– …Японская противоугонная система. Приятель привез. Хвалил. Пятьсот выложил. Нету!.. Приемник в комиссионке по случаю взял, «Грюндик». Тоже нету!!!
Покачивалась на петлях измятая дверца. Люди тихо обсуждали происшедшее. Мертвенно-белый свет фонаря путался в желтых листьях, которые никак не хотели опадать…
– …Щетка-сметка – пять тридцать две. Нету!!!
Георгий быстро шел по тротуару, временами переходя на рысцу. Прохожие удивленно оглядывались. Но Литвину было не до приличии. Он бы и вовсе побежал, только сил не было. Кружилась голова и тяжело ухало сердце. Сейчас бы лучше всего – поспать. Только часы показывали уже девять сорок три.
В девять сорок пять начинается пятиминутка. А пятиминутка в МУРе священна. Так сложилось десятилетиями. Если ты не на задании или не тяжело болен – ровно в девять сорок пять должен быть в кабинете начальника. Опаздывать не рекомендовалось. Тем более, сейчас, при Трубникове.
Отношения Георгия с Борисом Николаевичем и ранее весьма прохладные, теперь, когда начальник отдела слег в госпиталь с обширным инфарктом, стали совсем близки к полному неприятию.
Как назло, именно в последнее время у Литвина случилось несколько досадных сбоев. Не слишком серьезных, но сбоев. Такое в работе у каждого бывает. Но тут Георгий заметил, что очень быстро, с теми же самыми показателями из лучших инспекторов, вдруг перешел в средние, потом в «ниже средних». Трубников, которого за глаза, почти сразу, с его приходом стали называть «Граммофоном», в своих трескуче-патетических выступлениях на общей пятиминутке начал упоминать Литвина среди «отдельных сотрудников, недостаточно понимающих… не дающих должного отчета… ставящих на грань срыва… недопустимо затягивающих…» и прочее, прочее…
Причин такой неприязни Литвин понять никак не мог. Все его предположения, даже самые фантастические, не выдерживали никакой критики.
На самом деле все было очень просто и обыденно. Истоки плохого отношения к Литвину у Трубникова были в молодости. То есть не конкретно к Георгию, а к таким как он.
Еще в начале своей деятельности Борис Николаевич понял, что никакими особыми способностями он, к сожалению, не блещет.
И честно в этом признался. Понятно, только самому себе.
Поразмыслив, молодой Трубников в один из дней пришел к выводу, что искать краденное, задерживать преступников и, вообще, раскрывать преступления, дело, ко всему прочему, не столько романтическое, сколько весьма хлопотное и подчас небезопасное. Писать косые резолюции и требовать от подчиненных их скорейшего выполнения «не взирая и не принимая никаких…», контролировать с вдумчивым видом деятельность других, было куда проще. Там, как считал Трубников, недостаток профессионализма можно при определенных навыках, скрыть за маской важности и деловитости, за громогласными речами и подчеркнутым вниманием к указанием вышестоящих руководителей, за…Чего перечислять, есть сотни способов маскировать неспособность за декорациями разных форм и цветов. И потому Трубников твердо решил стать начальником. Тем более, то было время решительного избавления от старого…, ошибочного… и, с другой стороны – безоговорочной веры в свежее, молодое, гремящее.
Стремительной карьеры так и не вышло. Речами таланта не заменишь. Многие сверстники Бориса Николаевича шагнули ого-го как высоко, отличились, видишь ли. Он даже было махнул рукой с годами – ну и пусть вечный зам. Тоже неплохо.
И вдруг этот инфаркт у начальника, врачи говорят, что случай весьма тяжелый и неизвестно, когда Попов сможет вернуться в отдел, если сможет вообще вернуться.
Тут Трубников понял, что судьба дает ему последний шанс. Упустит – тяни лямку до пенсии, смирись до седин с ролью мальчика на побегушках.
И он решился. Нужно действовать. Прежде всего, избавится от чужих ему людей в отделе. Только свои, кому можно доверить! Никаких умников!
Трубников уже и.о. начальника отдела допускал мысли, что можно примириться с «поповскими любимчиками», такими как Астахов, Бойцов, Литвин.
Дело было не в том, что они были «любимчиками» прежнего руководителя. Суть неприязни пряталась много глубже. Трубников – это, прежде всего, чиновник с посредственными способностями, которого делало кресло, которое он занимал. Лишившись его, он превращался в ноль. У тех же, наоборот, талантом и знаниями они сами придавали индивидуальность стандартно-безликим функциональными обязанностям. A потому, мира между ними не могло установиться не могло.
Но Астахова и Бойцова Борису Николаевичу убрать с хода было трудно – «зубры» сыска. Литвин – дело другое. Во-первых, самый молодой. Умничает. Трубников не раз со злобой вспоминал, как на обсуждении у Попова Литвин разбил все его предложения. Все с трудом сдерживали улыбки. И не придерешься – вежливый, образованный, на двух языках свободно говорит. Противный тип. Во-вторых, опыта у него поменьше, чем у остальных. Лягаться с поднаторевшим в интригах замом ему будет нелегко.
