I
В тот день на улице стояла жара. Казалось, ее можно потрогать пальцами; она касалась моих открытых плеч, опаляла смуглое лицо, гладила по выгоревшим волосам, показавшимся из-под платка. Нещадное солнце кусало кожу, и единственное, чего я желала – это вбежать в наш уютный домик, громко хлопнуть дверью и прислониться всем телом к прохладному дереву, оградившему меня от летнего зноя. Отдышаться, и вновь погрузиться в бесконечные мысли.
Подумать о Викторе, а затем о себе. Снова задаться вопросом о том, чего же я хочу, а чего – нет. Сокрушиться об упущенных возможностях, почувствовать себя в тесной клетке. Вспомнить о звездах, что раскиданы по всему небосводу южными ночами. О желании дотянуться до них. О стремлении жить и стремлении исчезнуть, которые так складно уживаются в моей голове.
А затем бы я непременно услышала тишину. В которой когда-нибудь найду ответ.
–Аня!
В беспорядочном потоке мыслей я смогла уловить свое имя. Это вызволило меня из внутреннего плена, и я вновь очутилась в ржаном поле, где каждый колосок так и норовил уколоть неприкрытые одеждой руки.
–Аня, спустись на землю. Люди вокруг не покладая рук работают, а ты столбом стоишь.
Я едва успела поймать наскоро врученное ведро с нагретой солнцем водой. И поскольку от природы сил во мне было немного, под тяжестью наполненной до краев бадьи я оступилась, и живительная влага попала не только на сухую землю, но и на мое рабочее платье. Возможно, я бы радовалась, будь вода прохладной, но сейчас одежда противно липла к мокрому и разгоряченному телу. Из-за этого мне хотелось снять с себя эту одежонку.
–Еще и воду пролила! Ну что за девка!
Голос рядом стоящей женщины отдавал сухостью, как ветки давно срубленного дерева. А речь ее хоть и была спокойна – не слышалось даже намека на злобу, скорее – слабый укор, – каждый, кто находился рядом, сразу понимал, что перед ним – человек с твердым и несгибаемым характером, к которому невольно испытываешь уважение.
–Виновата, маменька, – уставившись себе под ноги, я аккуратно опустила ведро к земле и крепко схватилась за погнутую ручку.
–Помоги же нашему хлебу. А то зимой, гляди, помрем все.
Матушка приняла ведро у очередного работяги и принялась обильно поливать рожь.
Злак имел добротный вид, а цветом бы схож с летним солнцем, однако намертво стоящий зной, который словно бы решил, что наша ничем не привлекательная деревенька послужит ему неплохим домом на некоторое время, заставил всех жителей поволноваться и принять решение о массовом поливе будущего урожая. Дожди, что я так любила, не наведывались к нам уже больше десятка дней.
Поднимая грузное ведро, матушка не подавала вида, что это дается ей нелегко. Я не слышала ни одного тяжелого вздоха или нечаянного стона, но прекрасно знала, что она страстно это прячет. Такие нагрузки всегда приводили к тупой боли в спине и ломоте в ослабших руках. Сколько не втирай мазь из стертых листьев земляники, боль никогда не уйдет окончательно.
Я бросила взгляд на свои загорелые руки – когда-нибудь и моя кожа покроется морщинами, изменится ее запах; глаза потеряют былую зелень, а темные волосы поседеют и станут ломкими, и тогда мне придется их обрезать. Через пятьдесят лет я буду сидеть на покосившейся со временем скамеечке около дома и вдумчиво смотреть на дорогу, прохожих, а иногда – вглядываться в небо. Думать, каждый ли мой выбор был верным.
Но это будет через несколько десятков лет, а сейчас мне шестнадцать. Рано думать о старости.
Как измученная рожь желала испить воды, с такой же силой я хотела узнать, почему мои мысли всегда так далеки от меня самой, почему они так не схожи с окружающими меня людьми, почему я хочу вырваться, и, главное, из чего. Казалось, несчетное количество лет я металась между обычной жизнью крестьянки и ожиданием чего-то большего и волнующего. И не могла выбраться из замкнутого круга – меня не понимали люди, а я не понимала их.
Возможно, до конца своих дней я бы бродила по темным закоулкам своей души, силясь найти правильные ответы на неправильно заданные вопросы, а жизнь, растянутая на полвека, обернулась бы для меня мигом. А затем погасла, как гаснет свеча, забытая где-нибудь на чердаке.
Встреча с Виктором оказалась для меня протянутой рукой помощи. Он стал спасительным указателем, вдруг появившимся из ниоткуда на туманной тропе. Как свеча разгоняет окутавшую ее тьму, так он приглушил терзающие меня мысли. Тепло его плеча, на которое я могла опереться, успокаивало меня и заставляло думать, что, возможно, когда-то на развилке я свернула в верную сторону. Карие глаза, всегда смотревшие на меня с неумолимой нежностью, вызывали во мне дрожь, идущую откуда-то изнутри – из самого сердца. Когда он шел навстречу, кровь кипела во мне, а ноги подкашивались, и я понимала, что никуда не денусь. Если бы когда-нибудь меня вдруг постигло желание убежать от него, это стало бы полным провалом, поскольку рядом с ним тело и сама душа мне не подчинялись. Лишь ему. Лишь этим пронзительным глазам, сильным рукам и обжигающей страсти к жизни.
Виктор стал моим спасением, и каждую ночь я молилась о нем.
Когда солнце начало скрываться за горизонтом, работа в поле была почти закончена – не политым остался лишь небольшой участок. Но мышцы ломило от перенапряжения настолько, что очередное ведро для меня было сравнимо с наполненной до краев бочкой. Платок не смог полностью уберечь от грозных лучей солнца, отчего тревожила легкая головная боль. Руки не слушались. Я посмотрела на мать и пристыдилась – будучи намного старше меня, она, не переставая, несла ведра и, резво двигаясь, поливала каждый колосок настолько тщательно, что у меня невольно закрались подозрения, переживет ли следующий зной тот участок поля, который поливала я.
Но я была молода, и твердый дух свободы не давал мне спокойно закончить свою работу. Ноги несли прочь, на главную дорогу прямиком в деревню. Совсем скоро закат разольет по небу свои краски, а мне не очень хотелось наслаждаться такой картиной, работая в поте лица где-то в низине. Для таких зрелищ нужны холмы. Как наш – Лавка. Не зазря его так называли. В вечернее – да и что скрывать – в ночное время вся немногочисленная молодежь Новополья собиралась на холме. Расположившись кто на старых одеялах, кто на платках, а кто и на голой земле, все замолкали, либо кто-то же приглушенно переговаривался, дабы не мешать другим, и наблюдали за прекрасным алым закатом или яркими звездами, мерцающими то тут, то там. Со стороны холм становился похож на большую лавку, с которой все-таки не сравнится обычная деревянная, стоящая аккурат подле дома и на которой собираются старики.
