I
Седьмого ноября тысяча девятьсот девяносто пятого года в одной из квартир большого девятиэтажного дома проснулись рано. Собираясь на демонстрацию по случаю годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, отец семейства Виктор Ефимович Щербаков1 аккуратно сворачивал вокруг древка полотнище красного знамени и обматывал его целлофановой плёнкой, чтобы не намокло от дождя и снега.
Виктору Ефимовичу было семьдесят лет, и старость уже заметно потрудилась над его внешностью: прорезала глубокие морщины на лице, выбелила прямые волосы, стёрла следы прежней весёлости, притушила блеск серых глаз и напустила в них едкой горечи. Несмотря на это, он был ещё бодр, держался прямо, часто проводил на ногах целый день и сохранял ясность ума, но иногда погружался в такую глубокую задумчивость, что, вернувшись в реальную жизнь, имел такое выражение, словно вчера родился и не понимает, откуда и куда попал.
– И охота тебе, старый дуралей, таскаться в такую непогоду по городу! – увещевала его жена Валентина Михайловна. – Выйди на балкон, посмотри: на улице ветер и снег с дождём!
Виктор Ефимович взглянул на неё. Короткое и сильное чувство нереальности окружающего иглой пронзило его: неужели эта маленькая женщина с большими, некогда завороживавшими его глазами, с седыми до белизны волосами, светящимися надо лбом, и есть та Валечка, Валюша, которая точила снарядные болванки, стоя за станком на приставном ящике, провожала его на войну весной сорок четвёртого года, встретила через год и родила ему двух дочерей?!
– Так! Всё вроде собрал, – пробормотал он, словно не слыша её.
– Катя, ну скажи ему!
Из спальной в расстёгнутом бледно-розовом халатике, зевая, вышла приехавшая вчера из Киева младшая дочь Катя – ухоженная сорокатрёхлетняя, женщина – тонкая, стройная, черноволосая, с такими же тёмно-серыми, как у матери, глазами под сенью густых ресниц.
– Папа, – сказала она, – что ты, в самом деле! Неужели ты не понимаешь, что это глупо и смешно!
– Что глупо, что смешно?
– Таскаться на людях с этими красными тряпками? У нас в Киеве тоже бегают такие – со знамёнами да листовками. Все мои друзья говорят, что они маразматики, динозавры и старые совковые пни! Подумай хорошенько: каково мне будет, если узнают, что мой отец из их числа?
– Мне, доченька, нет дела до твоих друзей и до того, что они о тебе подумают, – Виктор Ефимович вынул платок и, обложив им свой большой мясистый нос, громко высморкался. – Пойду, пожалуй…
– Да куда ты! И восьми нету! Чаю хоть выпей, дуралейкин эдакий!
– Выпью, выпью… По дороге, если время будет, – ответил жене Виктор Ефимович, натягивая серую зимнюю куртку.
– Ты в ботинках?! Сапожки тёплые надень! Днём обещают резкое похолодание!
– Ничего, не замёрзну! – сказал, отмахиваясь от неё, Щербаков и вышел из квартиры.
– Совсем рехнулся старик, – сказала Валентина Михйловна, захлопнув за мужем дверь.
– Лёня недавно закончил снимать фильм, в котором есть персонаж – бывший гэбешник – который не может смириться с тем, что их время прошло. Его играет сам Медвежинский!
– Да ты что!
– Представь себе! А сколько современных! И все звёзды! – Катя стала перечислять Валентине Михайловне имена, после каждого из которых та ахала, всплёскивала руками и закатывала глаза. – Называется «Сладкий вкус свободы». В апреле или мае в Израиле будет премьера. Обещали купить немцы, французы и американцы. Может даже на каннский фестиваль выдвинут. Мы с Лёней весь год будем в разъездах, не знаю, когда снова выберусь к вам.
– Катя! Неужели это не сон? Ты на каннском фестивале! Эх, отец! Ему бы гордиться да радоваться, а он… Вот горе!
– Да ну его, дурака старого! Даже думать о нём не хочу!
– Катя!
– Что Катя?!
– Отец всё же!
Катя нарочито засмеялась:
– Тоже мне отец! У Лёни в фильме этот персонаж, которого Медвежинский играет (кстати, даже внешне на отца похож), говорит сыну-художнику: «Об одном жалею – что не придушил тебя в колыбельке!» Небось и мой папуас жалеет, что не утопил меня малышкой в детской ванночке.
– Катя! Мне страшно! Что ты такое говоришь?! Он любит тебя! Уверяю!
– А! – отмахнулась Катя и пошла делать макияж.
А Виктор Ефимович в это время вышел из подъезда на пятнами покрытый снегом серый тротуар. Небо над не большим, но и не маленьким городом было затянуто тучами, стояли сумерки, светили фонари, в окнах домов горел свет, но было уже достаточно светло, чтобы видеть мчавшиеся за аллеей машины и спешивших по тротуару людей. Праздника не чувствовалось.
Виктор Ефимович направился к остановке автобуса, где его должен был ждать Александр Наумович Плотников – старый его товарищ, как и он, участник войны, – они много лет работали в одной школе.
После самоликвидации райкома КПСС, Александр Наумович, никогда не состоявший в партии, собрал в только что образованную КПРФ немногочисленных оставшихся верными коммунистов района, которые выбрали его своим секретарём.
«Что за странное существо человек! – думал Щербаков, не замечая летевшего ему в лицо снега и рвавшегося за воротник куртки ветра. – Плотников всю жизнь был беспартийным, а оказался настоящим коммунистом. Последний Генеральный секретарь и наш первый секретарь обкома, наоборот, всю жизнь делали в партии карьеру, а, оказалось, люто ненавидят то, чему якобы служили. Да было б таких немного, чуть-чуть, но их легион: из двадцати миллионов бывших коммунистов и сорока миллионов комсомольцев не наберётся и сотой доли верных! Говорят: «Кто в молодости не был левым, а в старости не стал правым, у того в молодости не было сердца, а к старости не стало ума»…
Виктор Ефимович очнулся от резкого сигнала и визга тормозов. В метре от него остановилась иномарка, и из-за работающих «дворников» водитель показал ему кулак.
– Виктор! Виктор! – услышал он, и, обернувшись, увидел бежавшего к нему Плотникова. – Я тебе ору, ору! Жить надоело?! Прёшь на красный!
Виктор Ефимович, действительно, не заметив, перешёл улицу на красный сигнал.
– Привет, Сандр-дорогой! Задумался. С праздником тебя!
– И тебя с праздником, Виктор! У меня душа в пятки! Нас и так мало, не хватает, чтобы тебя буржуйская машина задавила! О чём задумался?
– Да так…
– А всё же?
– Катька вчера приехала. Весь вечер и сегодня с утра пилили меня – и она, и жена. Стыдно им, что я такой.
– Не переживай! В каждой семье случаются недопонимания…
– Какое там недопонимание – чужой я им! Абсолютно чужой! Катькин муж режиссёр. Снимает антисоветскую мерзость по нынешним лекалам: интеллигент, чудом не расстрелянный во время репрессий, злодей гебэшник, его сынок-художник, ненавидящий и стыдящийся отца, почти так же, как Катька меня; вокруг пьянь, доносчики, быдло. Это теперь модно, за это платят бешенные деньги, приглашают на фестивали. Дочь рада таскаться за мужем. А мне горько. Россия для неё – ноль. Говорит: «Мне безразлично в какой стране и каких границах жить. Я хочу быть успешной, богатой и свободной!» Пойми, Сандр-дорогой, это ведь моя дочь! Я её так воспитал! Только что назвала это знамя красной тряпкой. Ты… ты только подумай! Мы его в реках своей крови вымочили, через пол-Европы пронесли! А наши дети…
