В маленьком квартале к западу от Вашингтон-сквер улицы сошли с ума и раздробились на мелкие полоски, которые называются площадками. Эти «площадки» образуют своеобразные углы и изгибы. Одна улица сама себя пересекает раза два. Один художник открыл однажды в этой улице блестящие возможности. Мальчик из магазина со счётом за краски, бумагу и холст может вдруг встретить здесь самого себя… возвращающимся, не получив в счёт долга ни единого цента[1].
Неудивительно, что служители искусства скоро нахлынули в старый смешной «Гринвич-Виллидж» целой толпой и рассыпались по нему в поисках окон, выходящих на север, остроконечных крыш восемнадцатого века, голландских чердаков и дешёвой квартирной платы. Они перенесли сюда несколько оловянных кружек и пару сковородок из Шестой авеню и образовали «колонию».
Сю и Джонси устроили свою мастерскую на самом верху плоского трёхэтажного кирпичного строения. Джонси – это сокращённое от Джоанны. Одна приехала из Мэна, другая – из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом[2] на Восьмой улице и нашли, что их вкусы в вопросах искусства, салата из цикория и рукавов буф совершенно совпадают. А это повело к совместной мастерской.
Это было в мае. В ноябре холодная незримая пришелица, которую доктора называют Пневмонией, пошла гулять по колонии, прикасаясь своим ледяным пальцем то к одному, то к другому. На Восточной стороне эта разрушительница шла вперёд храбро и укладывала свои жертвы дюжинами, но ей пришлось замедлить шаги, когда она начала пробираться через лабиринт узких, поросших мхом «площадок».
Миссис Пневмония не могла почитаться благородной старой леди. Маленькая женщина с кровью, разжиженной калифорнийскими зефирами, вряд ли могла считаться достойной противницей для этой старой карги с коротким дыханием и красными руками. И всё ж она свалила Джонси, которая лежала, почти не двигаясь, на своей кровати из крашеного железа и смотрела через мелкие голландские оконные стёкла на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром вечно занятый доктор вызвал Сю в коридор, хмуря седые брови.
– У неё один шанс на выздоровление, скажем, против десяти, – заявил он, встряхивая ртуть в своём медицинском градуснике. – И этот шанс – желание выжить. Эти пациенты, принимающие сами сторону гробовщика в споре жизни со смертью, оставляют в дураках всю фармакопею. Ваша барышня решила, что ей не поправиться. Нет ли у неё чего-нибудь на уме?
– Она… она хотела со временем написать Неаполитанский залив, – сказала Сю.
– Картину? Чепуха! Нет ли у неё чего-нибудь на уме, о чём стоило бы дважды подумать? Мужчина, например?
– Мужчина, – сказала Сю с дрожанием арфы в голосе. – Разве мужчина стоит?.. Нет, доктор, ничего подобного.
– Значит, это только от слабости, – сказал доктор. – Я сделаю всё, что может совершить через моё посредство наука. Но, когда мой пациент начинает сам подсчитывать кареты на своей похоронной процессии, я вычитаю пять процентов из целебных свойств лекарств. Если вы добьётесь от неё, чтобы она заговорила о рукавах, которые будут носить зимой, я обещаю вам один шанс против пяти за выздоровление – вместо десяти.
Когда доктор ушёл, Сю прошла в рабочую комнату и изрыдала японскую салфетку в комочек. Потом, с чертёжной доской под мышкой, она бодро вошла в комнату Джонси, насвистывая бойкий регтайм[3].
Джонси лежала, почти не двигаясь, под одеялом, повернув лицо к окну. Сю перестала свистеть, думая, что она уснула.
Она поставила свою доску и начала набрасывать пером и карандашом иллюстрацию к рассказу в журнале. Начинающим художникам приходится пробивать себе дорогу к живописи, делая иллюстрации к рассказам, которые начинающие писатели пишут, чтобы пробить себе дорогу к литературе.
Украшая фигуру героя, ковбоя из Айдахо, элегантными брюками для верховой езды и моноклем, Сю услышала тихий стон, повторенный несколько раз, и быстро подошла к постели. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала… считала назад.
– Двенадцать, – сказала она. Потом, немного спустя: – Одиннадцать. – А затем: – Десять, девять, восемь и семь, – почти одновременно.
Сю тревожно посмотрела в окно. Что она могла там считать? Там был только пустынный, унылый двор и на расстоянии двадцати футов – глухая стена кирпичного дома. Старый дикий виноград с подточенными и гниющими корнями закрывал половину стены. Холодный осенний ветер сорвал листья с лоз, и скелетообразные ветви цеплялись, почти оголённые, за крошившиеся кирпичи.
– В чём дело, дорогая? – спросила Сю.
– Шесть, – сказала Джонси, почти шёпотом. – Они теперь падают быстрее. Три дня назад их была почти сотня. У меня голова начинала болеть, когда я их считала. Но теперь легко считать. Вот ещё один. Осталось только пять.
– Чего пять, дорогая? Скажи твоей Сю.
– Пять листьев. На диком винограде. Когда упадёт последний, настанет и мой черёд. Я уже три дня как знаю это. Разве доктор тебе не сказал?
– О, я никогда не слышала такой ерунды, – сказала Сю с глубоким презрением. – Какое отношение могут иметь какие-то листья к твоему выздоровлению? А ты когда-то так любила этот виноград, скверная девчонка! Не будь дурочкой. Да что там! Доктор сказал мне ещё сегодня утром, что у тебя… сейчас я вспомню его точные слова… что у тебя десять шансов на выздоровление против одного. Ведь это, знаешь, не меньше шансов выжить здесь в Нью-Йорке, чем когда едешь в трамвае или проходишь мимо новой постройки. Съешь сейчас немножко бульону и дай Сюди поработать немножко. Сюди продаст рисунок издателю и купит портвейну для своей больной девочки и свиные котлеты себе.
– Мне не надо больше портвейна, – сказала Джонси, не сводя глаз с окна. – Вот ещё один упал. Нет, я не хочу бульону. Осталось всего четыре. Я хочу, пока не стемнело, увидеть, как упадёт последний. Тогда наступит и мой черёд.
– Джонси, дорогая! – сказала Сю, наклоняясь к ней. – Обещай мне, что ты закроешь глаза и не будешь смотреть в окно, пока я не кончу работы. Я должна закончить рисунки к завтрашнему дню. Мне нужен свет, а то я бы спустила штору.
– Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? – спросила холодным тоном Джонси.
– Мне хочется быть около тебя, – сказала Сю. – Кроме того, я не хочу, чтобы ты смотрела на эти глупые листья.
– Скажи мне, как только ты закончишь, – сказала Джонси, закрывая глаза; она лежала белая и неподвижная, как упавшая статуя. – Я непременно хочу видеть, как упадёт последний лист. Я устала думать. Я хочу, чтобы порвалась моя связь со всем окружающим и чтобы я могла упасть вниз, как один из этих бедных, усталых листьев.
– Постарайся заснуть, – сказала Сю. – Мне надо позвать Бермана, чтобы он попозировал мне для старого отшельника. Я через минутку. Не шевелись, пока я не вернусь.
