К острову лодка подошла поздно вечером со стороны открытой Ладоги. Князь Сакульский не хотел, чтобы его заметили послушники, и ради этого не поленился сделать крюк в несколько верст по темным высоким волнам. Четкий черный отпечаток креста на светлом небе подсказывал гостям путь: где-то за ним, под Змеиной горой, находилось древнее святилище, к которому и стремился ученик древнего волхва.
– Странное название для святого острова: Змеиная гора, – пробормотал Зверев. Андрей знал, что ползучих тварей на этом участке земли нет ни одной. Любимицы Чернобога, они не выносили близости к алтарю всемогущего Велеса, магической силой мало уступающего самому Сварогу.
Дубовый киль зашуршал по песку, заставив путников качнуться вперед. Корабельщики, одернув ветровки, принялись торопливо сматывать парус. Князь Андрей Сакульский широко перекрестился на далекий купол Казанского Скита, первым перемахнул через борт и кивнул холопам, тихо приказав:
– Несите.
Под присмотром Ильи шестеро служивых, удерживая за края дерюгу с лежащим на ней Пахомом, перебрались на узкий пляжик под обрывом. Андрей, показывая дорогу, прошел где-то с полсотни саженей вдоль берега до низины, свернул влево, пересек недавно скошенный монахами лужок и уверенно нырнул в прозрачный, терпко пахнущий смолой, сосновый бор. Дороги он не знал – тем более от случайного места, к которому вынесло десятивесельный струг. Но он чувствовал его – он чувствовал древний алтарь, как весенние грачи чуют дорогу к родному гнезду, как выброшенный из воды угорь тянется к живительной влаге. Да и само святилище, рядом с которым впервые за долгие века появился посвященный, звало его бесшумной жаждой, пробуждаясь от сна.
День закончился. Но здесь, на ровном песчанике, лишь слегка присыпанном хвоей, в пронизанном бледным светом полной луны редколесье, путников это ничуть не смущало. Провалиться тут в звериную нору или не заметить упавшего дерева, налететь на низкий сук или забрести в колючий кустарник было совершенно невозможно.
Наконец в лицо дохнуло влажностью, между соснами как-то сразу появилось множество елей, и за этой стеной открылся камень – холодный, белесый и громадный, как амбар жадного новгородского купца.
– Он, никак, светится? – изумленно шепнул кто-то из холопов.
– Это луна бликует, – пресек подозрения князь. – Кладите здесь, возвращайтесь на струг. На рассвете вернусь, пока отдыхайте. Костра токмо не разводите, монахи на такую вольность серчают сильно.
– Как скажешь, княже, – коротко, с достоинством поклонившись, за всех ответил Илья. – Понадобимся – крикни громче, вмиг примчимся.
– И не думай, – покачал головой Зверев. – Это святой остров, тут с честным человеком плохого случиться не может. Коли кто и закричит, так скорее это настоятель послушников на молебен сзывать станет. Так что нечего пугать отшельников, тихо себя ведите. Выстави охранение для порядка, да спать ложитесь. Все, ступай.
Андрей присел рядом с дядькой, поправил овчину, в которую тот был завернут, поправил раненому голову. Уже почти год, как Пахом, закрыв собой его сына, получил резаную рану чуть ниже затылка. По уму – ничего, кроме мягких тканей, татарский меч не порезал, и очень скоро старый служака должен был подняться на ноги… Но нет. Кожа на шее зарубцевалась, однако голову холоп не держал, заваливалась она из стороны в сторону, словно держалась на тонкой ниточке. Пахом не мог встать, часто терял сознание, с трудом владел руками, не попадая даже ложкой в рот, а уж про ноги – и говорить не стоило. Дядька умирал. И для князя Сакульского это было чуть ли не страшнее, чем расставание с отцом. Ведь отец, пусть и родная кровь здешнему Андрею, виделся с сыном лишь временами, когда на службе не был занят, да когда хлопот в имении не случалось. Растил же барчука Пахом, не расставаясь с ним почитай что ни на день, обучая и грамоте, и ратному делу, закрывая собою в кровавых стычках и хлопоча с обыденными заботами в мирную пору. Потерять верного холопа для Зверева было равно как руки лишиться или даже половины тела. Такого он себе и представить не мог.
Дождавшись, пока слуги скроются в лунных сумерках, князь выпрямился, обошел гигантский камень, формой своей удивительно похожий на конскую голову. Насколько он помнил, сию игрушку скотий бог Велес отобрал давным-давно, много веков назад, у полуночного демона – на валуне даже остался след когтистой пятипалой лапы чудовища, что пыталось камень удержать. Именно, там, под следом лапы, волхвы и возносили свои молитвы великому богу, в почитание одной из его побед приурочивая самые торжественные службы к полуночи – часу Велесова торжества. И уж конечно, самые главные празднества случались в час полнолуния – ибо полнолуние издревле является часом перемен, когда многие, многие силы мира достигают пика своего развития и начинают слабеть, как бы отдыхая, съеживаясь вместе с ночным светилом, уменьшаясь, почти впадая в спячку – чтобы воспрянуть снова в час новолуния.
След демонской лапы нашелся очень быстро – размером с половину сажени, он глубоко впечатался в камень чуть выше княжеского роста со стороны, противоположной лошадиному «носу». Андрей кивнул, подтянул дерюгу с раненым дядькой ближе, еще раз поправил голову холопа и обнажил косарь. Для обряда волхования не имеет значения, чем нанесены линии – краской, мелом, кровью или же просто проведены железом по земле. Главное – чтобы фигуры исполнены были правильно, и руны поставлены верные, в правильных местах.
Древнее святилище, уже забывшее звучание голосов мудрых волхвов, забывшее запах благовоний и тепло жертвенных подношений, забывшее слова молитв, звуки ритуальных танцев и хвалебных песен – вновь оказавшись в центре священной пентаграммы, задышало, зашептало непонятные древние слова, мертвенно засветилось белыми неровными бликами, перемещающимися по траве, деревьям и камню, меняющими очертания, сплетающимися в причудливые формы и снова рвущимися на части.
Князь поднял глаза к небу, определяя время, потянулся к заплечному мешку, достал деревянную миску, что самолично вырезал из липы, коротая время в постоялых дворах. Пусть и неказистая – но зато без посторонних благословений, чистая, всю судьбу которой он знал от начала и до конца. Проверил пробки на двух бурдюках, опять поднял глаза к небу. Луна, по его мнению, уже поднялась достаточно высоко, чтобы знаменовать наступление полуночи.
Князь поднял чашу, поклонился на четыре стороны:
– В твой дом вхожу, великий Велес, с чистой душой, уважительным словом, доброй мыслью, искренним подношением. Прими мой дар скромный, повелитель всего живого, услышь мое слово, ответь моей молитве… – Князь Сакульский открыл теплый бурдючок, перехватил его за дно и до краев наполнил чашу еще совсем свежей кровью.
