Умирать легко
Со всей ответственностью заявляю – умирать легко.
Это я понял, когда по дороге к старому приятелю, с которым не виделся несколько лет и недавно договорился встретиться, мой автомобиль резко вильнул влево.
Я уже миновал белую табличку с надписью «Артёмовск» и въезжал на окраину этого небольшого городка, намереваясь проскочить его без каких-либо задержек.
Лето. Весь день моросил дождь. Сыро, прохладно, пасмурно.
Мокрый асфальт и нескончаемая вереница встречных машин сделали своё дело.
Среагировать я, конечно же, не успел. Мог только смотреть широко раскрытыми глазами на стремительно приближающиеся фары «ПАЗика». Укол страха перед столкновением, удар и… Всё исчезло, растворилось в темноте небытия, словно кто-то в небесной канцелярии взял и вырубил свет.
Ни боли, ни длинного тоннеля, ни мелькания картинок из разных периодов жизни – ничего, хотя бы отдалённо напоминающего те ощущения, что любят приплетать авторы всяких остросюжетных книженций.
Потому, наверное, приходя в себя, подумал, что просто сплю, прижавшись к обочине, и мне пригрезился кошмар. А некто назойливый с чего-то вдруг решил непременно разбудить задремавшего водителя и тормошит за подбородок, приподнимая голову, безвольно падающую на грудь.
– Эй, приятель… Приятель, ты меня слышишь?..
Крепко же я уснул. Глаза открывать неохота. Да и разговаривать тоже.
Судя по голосу, будит меня мужик. Какого чёрта ему понадобилось? Ехал бы себе мимо…
– …Ты живой?
И тут понимаю, что авария – никакой не сон, а самая, что ни на есть, реальность.
С трудом заставляю тяжеленные веки подняться, чтобы сквозь тёмный туман, клубящийся перед глазами, увидеть мой оживший кошмар.
Я по-прежнему на водительском сидении своей старенькой «шохи», узнать которую теперь возможно разве только по иконке Николая-угодника, однажды намертво приклеенной к торпеде на «Момент». Руль погнут, приборная панель перекошена, лобового стекла нет и в помине. Помятая крыша осела, едва не касаясь макушки. Куда-то делся капот. Вижу приподнятый двигатель со свёрнутым набок «воздуханом», из-под которого в совершенно безветренный воздух строго вверх тянется ровная струйка серого дыма.
«Сейчас рванёт», – первая мысль, что приходит в слабо соображающую голову.
– Ты как? В порядке?
Незнакомый мужик держит мои щёки в горячих ладонях, заглядывая в лицо. Вижу только его глаза, в которых плещется тревога.
Мне дурно. Мутит. Звуки едва продираются сквозь противный гул в ушах, будто не череп у меня, а большой церковный колокол, качающийся на звоннице. Во рту привкус крови. Болит прикушенный с боков язык.
Порываюсь вылезти. Мужик помогает. Встаю еле-еле.
Дымок от мотора, вроде, повалил сильнее. Пробую отойти от искорёженного автомобиля, но едва не падаю. Машина притягивает, словно магнит. Опираюсь руками о смятую крышу. Вернее – одной рукой. Левая почему-то не слушается.
Отступаю назад. Приходится идти вдоль помятого борта, чтобы не потерять опору и не упасть. Лишь бы подальше от мотора. Стукнутые мозги не соображают, что так я рискую куда сильнее, поскольку приближаюсь к бензобаку.
– Да погоди ты, – останавливает меня мужик.
Стою, стою… Сам чувствую, что уже не могу идти. Ноги ватные, шатает, равновесие держу с трудом.
Привалился спиной к машине. Вдыхаю глубоко, пытаясь проветрить и собрать до кучи разлетающееся сознание.
Снаружи вид у машины ещё печальнее. Кажется, стала вдвое ниже. Измятая и счесанная крыша почти на уровне поясницы.
Кругом трава. Дорога проходит в стороне, метрах в ста, по вершине пологого склона. Выходит, я слетел с дороги? Удивительно, как ещё на колёсах остался.
Чего рука-то не двигается?
Осматриваю себя. Забрызганные спереди серой грязью джинсы и футболка утратили однотонный ярко-синий цвет. Но если они потемнели от ряби, то чёрная ветровка, наоборот, светлее стала. Пятна словно вплавлены в болоньевую ткань. Это что, на меня электролит выплеснулся?
Крови на себе не нахожу, если не считать, что периодически её сплёвываю, да кисти рук в мелких порезах от разлетевшегося стекла. Ага, ещё на голове ссадина кровоточит.
А вот с левой рукой явно что-то не так. В локте сгибаю, а поднять не могу. Неужели сломал?
Ощупываю плечо. Чувствую вздутие на ключице, домиком приподнявшее кожу. Плохо. Надо бы в больничку.
Меня снова замутило, сгустилась мгла, тяжёлым прессом сдавливая мозг.
Я отключился.
…Не знаю, сколько прошло времени. В себя приходил периодически, вдыхая резкий запах нашатыря. Мало что помню, пока меня сажали в «скорую» и куда-то везли. Более-менее очухался уже в приёмном покое, когда накладывали гипс, приматывая руку к телу, попутно задавая разные вопросы. Я что-то бормотал в ответ, обливаясь холодным потом, а врач всё записывал, записывал…
– …Перелом второй трети левой ключички да сотрясеньице мозга, – монотонно бубнил доктор в снежно-белом халате и с такой же белой от седины кучерявой шевелюрой на голове.
Под халатом у горла виднелся ворот голубой рубахи, а снизу тёмные классические брюки, немного не достающие до чёрных, начищенных до зеркального блеска ботинок на шнурке. В сидячем положении штанины задирались чуть ли не до коленей, открывая взору не только светло-серые носки, сползшие к щиколоткам, но и тощие, поросшие закрученными седыми волосами голени. На худой шее болтался фонендоскоп, мембрана которого, судя по свисающей резиновой трубке, лежала в нагрудном кармане халата. Большие круглые очки, оседлавшие миниатюрный, тонкий нос, казались огромными в сравнении с худым лицом.
– Лёгонько отделались. Говорят, машинка ваша всмятку? А у вас, мил человек, один простенький переломчик. Не оскольчатый и даже без смещения. Ну, ещё ушибики разные. М-да… Если б головушкой не приложились, можно было и не госпитализировать. А так надо какое-то время в стационарчике полежать под наблюденьицем.
– Долго? – выдавливаю мучительно.
– Деньков десять, никак не меньше.
Куда мне деваться в незнакомом городе? К другу километров сорок не доехал. Позвонить не могу, поскольку мобильник вытряхнул из внутреннего кармана в виде мелких обломков. Симку, конечно, извлёк, но сейчас не до неё. Тут в себя бы прийти.
– Ложите, коли надо, – слабо машу здоровой рукой.
Врач тут же, словно только того и ждал, проворными пальцами выудил из общей стопки какой-то бланк и принялся торопливо его заполнять. Не поднимая кудрявой головы, сказал медсестре, которая уже зафиксировала конец бинта на моём теле:
– Клавдия Степановна, милая, позаботьтесь о коечке для больного.
«Милой» было под пятьдесят. Невысокая, слегка полноватая тётушка с добрым, открытым лицом. В молодости, наверное, была красоткой. Руки, что называется, на месте – вон как быстро приладила мне гипс и спеленала в считанные минуты. К накрахмаленному классическому халату, пахнущему лекарствами, она по старинке повязывала голову белой косынкой. На неё бы ещё красный крест нашить, и я бы точно решил, что попал в неспокойное военное прошлое моей многострадальной Родины.
