Алексей Николаев - Постановочный свет

Дюны. Сезон дождей.

Слабосолёный ветер истачивает снег.

Глядя на ночь, густеет вода. Нетоварные сосны. Ветер не в силах Свалить маслёнок.

В береговых чертах, изломах, пустотах

Непереводим их язык, Сумей подобрать свой цвет, Не зажигай огня. В перебоях сердца, дыханья, слов Видна спина карельского фавна.

До какой белизны дойдут глаза, До какой тишины гортань…

Крепок сон, холодна броня Даром ведущих дней.

Медяки звенят,

Нищий в переходе считает деньги.

Ледяная Ночь. Единым хлебом

Пропасть над головой сверкает снегом.

Плоти безумное облако,

Чей качан разварен – Архитектура развалин.

Под грубой рогожей.

Анафема анатомии Геена гниения.

В ярости отпадения

Чуть прикрытая кожей

В сем храме,

В гранёной коросте его колонн,

В яме Богоподобия

Многажды голая,

Иов – душа

В землю ножа, в сало и прочие сальности

Вогнана фитилём, Ярым горит огнем

Идиотизм идеальности.

Морозный ветер сеет свет,

Осенней пустоты тропа, Навстречу смерти раскрывает руки Упавшего каштана скорлупа.

На грубом золоте песка – Химера дня.

Гривою без коня,

Слепые волны ищут вход

В глухую воду берегов,

Всей слепотой шурша о плиты

И перья чёрных рыб,

И кости холодом облиты,

Обмазывая тенью валуны, День обрастает ветром.

Глаза бродячих псов до крайности изнурены.

Пустынножительства сосны почерк коряв.

Шаркающие по лицу подошвы Цементных туч грубы. Пальцами сердца не процарапать, Повапленные гробы.

Распылённая аэрозоль яви разъедает зрачок, На рыбу могилы не подобрать крючок.

Свет убывает, боль растет

Трещиною на стекле

Корчится небо заката, приваренное к земле.

Ночь сердцевина мака,

На всех светилах бытия преобладают пятна мрака, Тщету лия.

Пастыри чёрной овцы – тени, выстроившиеся

В ряд слепцы, без сожаления валятся в пропасть.

Сознание раскручивает лопасть,

Пытаясь оторваться от низов

В аэронавтику нуля, где все с азов, И нет предметов твёрдых. Неясный гул растет в небесных свёрлах, Выхлестывает звезды фонарный кнут.

Вымарывая грязный лоскут, мертвец-луна

Восходит, блещет, как свинец, воистину, Жестоки пути и промыслы твои, творец.

Невыносима лёгкость бытия, как горлом кровь

Бегущих дней разъятья, и хлеб, и кров На высоте распятья.

Нужен снег, как

Крошащийся нищетой рассвет,

Ложащийся негативом ночи,

Покрывающий всё, всё сводящий на нет

Белым озером тарелки, Истаявшим ничто, на извилистой хляби мозга – серого хлеба

Отразить не меняющее свой цвет,

Словно, вырезанное из нержавейки небо.

Лунная дорожка – следом уползшего слизняка,

Продавленный диван песка,

Ласкается волна тифозным бредом тюфяка.

Плавится мрак, редкий прохожий

Выныривает, как топляк, Лопнет ли сердца озимый злак

Мелкий дождик в комнате. Никого… Роза – ничто, выставленная на подоконник, Всасывает суету.

Смотрящий на собственных снов шевеленье сонник просыпается в темноту. Кто я – как скрип лица – глухо падающая в себя падалица.

Хворост пылающей тьмы,

Дым погорельца – свет,

В мире черепа твоего не было никого и нет.

Стать бабочкой юной, жадной, жирной, Блуждающей под луной? Червяк на ветру осеннем решает, Всматриваясь в перегной.

Время над сталью Понта.

Камни и сны на разных весах. Пространства хлеб ноздреватый Припадает к ножу горизонта. Устричный створкой век открой, Свет, страх, как надежду.

Все мы здесь и не здесь, Может быть, между.

В сей комнате картонных городов

Закрытых Пятикнижий,

Где шелест биржевой,

Где шорох дрожжевой,

И сумерки всё ниже, ниже,

И небо мукомольных париков, Чей дух всплывает льдинкой.

Стеклянным паучком висят

В углу часы и кутают уютной паутинкой,

И тянут мир вассалов и волхвов

В причудливо изогнутые чащи, В еловый мир колесиков, пружин Где ищущий обрящет.

Свинцом окислившийся простор,

Облака, разрушенным амфитеатром.

Всё та же пьеса – цикады, хор, Несинхронизированный шум волн упирается в перепонку, прикрой глаза, засветит ли внутренний свет эту плёнку, серые перья рыб, чайки – крысы морей, скитальцы, складки все той же скатерти, вечной, как голод на этой паперти, сердца… руки, протянутой к пустоте, словно засыпанный пеплом город.

Железной кружкой дни проносят мимо,

Небес отсвечивает жесть,

Усталый пёс залива

Свою вылизывает шерсть.

Октябрь. Мёртвый круг листа,

Сознанье – рудимент хвоста, Помеха зренью.

Садов молчанье

В сердцевине тленья.

Вдавленный крестик птицы,

Пустынь отдавшая звон – небо придвинулось.

Устав в бесполезности наблюдателя,

Воздуха камни рушатся на колени, на зёрна глаз.

Смотрит, как Спас,

Осени день погремушечно-хрупкий,

Словно скелет ископаемой птицы,

Любая форма – оцепеневшие границы,

Любая поверхность – шепчущая глубина.

Между мной и Тобой нет ничего,

Жизнь – сон, выскобленный со дна.

Ремни деревьев, воздух сжат,

Прокатное литье воды, форты, Кронштадт

Мир истолкован, ожидание длится, Но пусто, кулак разжат.

Морозный ветер сеет свет.

Осталось бабочки крыло на хладном валуне,

И так легко безмолвие во мне,

Пух тополиный гонит по лицу

Пустое шевеленье слов, Как будто вспахана земля:

Кто я? Что я?

Запаян в сытый крик небытия,

Змеение подземных дней,

Что делать… тут… идти

Мерцают глотки фонарей.

Тьма – зрелище слепых,

И с каждым шагом смерть длиннее,

И мёртвое молчанье в вышине.

Мрак молчалив. О чём? Зачем?

В нём Бог – Бог от начала нем.

Терийокский храм всеми

Медузами куполов пытается

Всплыть в вечно-серой

Небесной иконографии,

Крест колокольни придает окрестности

Вид паспортной фотографии,

Деревянный кишечник дач

С биографией подержанного

Троянского коня, оставленного на сдачу

С той войны, чьей Ахиллес

Никогда не догнал черепаху,

И Одиссей не распознал Итаку В перистиле солдатских сапог.

Местного разлива Ван-Гог,

Помешавшийся на воспроизводстве

Сгнившей лодки и маяка,

Застрявшая в отсыревшей пряже, Спица вязальная тростника.

Свет, как пыль, ложащийся на

Свечной огарок зрачка,

И небо, засвеченной фотопластинкой

Торчащее из кармана

Просроченным желатином звёзд Пытающееся впитать

Молитву запрокинутого лица, Фосфоресцирующего, как моллюск На дне океана.

Под кожей камни и трава, и глаукома

Вод за парком, пепла арка

Мысль сочится в сером, как трещина стекла,

Касаясь дна рукастой птицей,

Безлюдье неба виснет от весла

Не обернутая парчой,

Плоти мутная линза, Тьму сгущает перед свечой – Тени подобен хозяин и дом.

Одиночества снятая дверь у порога. Осталось потерять совсем немного – Себя и Бога.

Ноги вдев в конёк синевы,

Птица падает наискосок,

Вдруг закричав про чуткость ветра,

Который не оставит даже метра,

Время – птенец проклёвывает висок.

Замри таинственный пустяк,

На эти звоны, как на пальцы

Нанизан кафедральный мрак,

На эти звоны, как на вату,

Клади старинную тоску,

Вся тяжесть шутовской сонаты

Пусть вьется дымом по песку.

И в рельсовом витье двоится

Вокзал, завязанный в узлы,

И мошкара, как соль, крошится

На дрожь неоновой скулы.

Иди же надышаться коксом

Еще не окрещённой тьмы.

Фонарь оглушен парадоксом