Март обласкивал прохожих вернувшимся теплом вперемешку с прохладными вздохами северных ветров. Небо то напускало на себя суровый вид, то струилось синевой. А то надувалось белыми облаками, сквозь которые подглядывали за землянами любопытные взгляды-лучики весеннего солнца. Кратковременный дождик изредка облизывал землю, прохожих, быстро высыхая на курточках и зонтиках.
Моше не любил дождь, но эту пору года принимал, понимая, что все и всё должны отдохнуть от жары, плавящей мозги на протяжении почти десяти месяцев в году. Вместе с солнцем «плавила мозги» и супруга, каждый раз упрекая за то, что это он, Моше, привез ее в израильскую «преисподнюю» умирать. Он привык к этим упрекам, прекрасно понимая, что ничего серьезного за ними не стоит. Жена стремилась быстрее приехать в страну, так как младшая дочь, обучавшаяся в Израиле по программе, оканчивала школу и должна была уходить на службу в армию.
Когда Миша слушал «голоса» в «доисторической», даже представить себе не мог, что в желанной стороне жизнь совсем не однозначна. Позади очереди в ОВИРе, пересуды соседей и упреки начальства на работе, первые страхи, надежды и разочарования на новой «планете». Обживали её, как и тысячи других пришельцев, вгрызаясь в понятия, язык, среду, жару и глупость. Находили и теряли работу. И вновь находили, чтобы со временем потерять. Перестали удивляться и смотрели вперед без особого энтузиазма. Любили и ненавидели одновременно. Обижались на себя, но чаще на других. Пеняли на судьбу и радовались ей. Успели родить и похоронить. Миша стал Моше. Казалось, прижились. Психологию поняли, с экономикой начали справляться. А вот политику взять в толк никак не могли.
Раньше, в стране водки и пива, Моше старался быть вдалеке от столбовой дороги партии и правительства. Но в день выборов исправно бросал свой тихий голос в урну, не очень задумываясь, кто из нее протянет руки к власти. За него думали и решали. Политика расцвечивала идеологию, идеология наряжала политику. Какое он ко всему этому имел отношение?
Здесь же, в стране скисшего молока и испорченного дегтем меда, политика, как говорится, брала за живое и уносила это живое взрывами и выстрелами. Оставаться безучастным он не мог.
Моше любил поговорить на эту тему. Когда в парке он мог сколотить азартную команду и закрутить политические схватки, Моше был счастлив. Но, когда удавалось прорваться на радио РЕКА и дать «прикурить» правительству, арабам и всем, кто попадал под слово, он восседал на пике блаженства.
Его партнер по шахматам Лева Бродский был конченым «коммунякой» и доставал Моше неистребимым интернационализмом. На его лбу так и высвечивалось красными буквами: «Свободу Анжеле Дэвис! Руки прочь от Кубы!». Лева был человеком добрым, но недалеким. Моше любил его, не смотря на «левацкие» настроения. Себя же он считал «правым» и гордо нес свою «правоту» в массы. И не важно, что «массы» были в одном экземпляре и ограничивались Левой Бродским. Они садились за шахматную доску с намерением выиграть не только в шахматы. Политические дискуссии незаметно переходили в маленький конфликт, заканчивающийся невообразимым скандалом. Впрочем, это не мешало им на следующий день вновь садиться за шахматы и с громадным внутренним удовольствием начинать новую партию и новый спор с участием старых героев. «Левые», «правые», «правые» «левые», – разжевывались на «острых зубах» спорщиков. Да так, что превращались в политическое месиво, которое невозможно было «проглотить».
