Загудел рельс на вахте – пробили «съём».
Закулисье лагерного клуба. Что-то вроде общей гримуборной – с узкими тусклыми зеркалами, табуретками и дощатым столом. Печка-буржуйка в углу. Очень много афиш: «Наталка-полтавка», «Сильва», «Весна в Москве», «Поединок», «Инженер Сергеев», «Пошився у дурня», «Звезда первой величины». Афиши разномастные, от руки, на кусках картона, на оберточной бумаге, редко на ватмане.
Рядом с гримуборной, отделенная брезентовым полотнищем-кулис: черная, страшная, промерзшая пустая сцена. На ней смутно угадываются очертания стола под кумачом, транспарант над сценой – следы недавнего то ли торжественного заседания, то ли другого какого-то мероприятия.
В гримуборной появляется ЖУК. Ему лет 35–40. В обычной одежде лагерника. На груди, на левом колене и на спине – белые нашивки с номером. В руках у него ведро с углем и жестяной совок. Подсыпает угля в топку, ставит на печку большой алюминиевый чайник, пристраивается у огня.
Входит СПИВАК. Он в овчинном кожушке-безрукавке, на шею артистистично намотан вигониевый шарф.
СПИВАК. Никого еще нет?
ЖУК. Та ни, наши уси. Опера тильки немае.
СПИВАК. Уси. Немае.
ЖУК. Все. Нету.
СПИВАК. А не наши – никого не было?
ЖУК. Не наши?
СПИВАК. Да! Да! Не наши! Никого не приводили?
ЖУК. А кого треба?
СПИВАК. Николай Евдокимович, я всего лишь спросил, не приводили ли кого-нибудь. И это все, что я спросил!
ЖУК. Никого.
СПИВАК. Что ж, никого – значит, никого. Извините.
ЖУК. На вахте сказали – костюмы сейчас привезут.
СПИВАК. Костюмы – это хорошо. Несите сюда. А я взгляну, что у нас с декорациями.
Жук и Спивак уходят.
Появляется ЗЮКИНА. Ей около 25 лет. Как и все лагерники, она в ватнике и в ватных штанах с номерами. Но одежда чистая, ушитая по фигуре, на ногах – новые валенки, поверх ушанки – теплый платок. Быстро, цепко осматривается. Не обнаружив ничего угрожающего, нашаривает у печки папиросный окурок, пытается закурить. Но охнарик выкурен до бумаги. С досадой выбросив его, снимает платок и шапку, подкрашивает у зеркала губы.
В глубине темной сцены появляется КОНВОЙНЫЙ, молодой парень в белом овчинном тулупе, с винтовкой на плече. Впереди себя он подталкивает ФРОЛОВУ.
КОНВОЙНЫЙ (почти умоляюще). Ну, двигай же, мать твою! Двигайся, сука старая! Пришли уже!
ФРОЛОВА. Это же клуб.
КОНВОЙНЫЙ. В клубе тоже разные постановки бывают. Да шевелись же ты, падла!
От сильного толчка Фролова делает несколько шагов и опускается на скамейку.
КОНВОЙНЫЙ. Гля, куда села, а? Как знала! Самое твое место! Тут как раз давеча такие же сидели, навроде тебя. Толковая была постановка!.. Подымайся. Подымайся, блядина! Я кому говорю!
ЗЮКИНА (выглядывает на сцену). Эй, вы там! Это же сцена! Храм! Тут даже шапку надо снимать! Базар устроили!
КОНВОЙНЫЙ. Сам черт в вашем храме ногу сломит!.. Двигай, падаль!.. (Вталкивает Фролову в гримуборную.)
ФРОЛОВА опускается на пол и придвигается к печке.
ЗЮКИНА. Фу, вони-то! Из какой помойки ты ее выволок?
КОНВОЙНЫЙ. Упарился. Валится, падла, и все. Пройдет десять шагов и валится!.. (Достает портсигар.)
ЗЮКИНА. Нелегкая у тебя служба, землячок. Но почетная, верно? Давай покурим.
КОНВОЙНЫЙ. Кто покурит… (Выбрав папиросу, защелкивает портсигар и прячет в карман.) А кто и посмотрит. Вот так, землячка! (Довольный, гогочет.)
ЗЮКИНА. Ах ты, валенок тамбовский! А ну брось папиросу! Здесь курить могут только режиссер и артисты!
КОНВОЙНЫЙ. А не шибко ль ты, шалава, остра? А ну как я тебе пасть заткну, а?
ЗЮКИНА. Ты, вертухай говенный, гляди, как бы самому не заткнули! Война-то не кончилась, как бы тебе не пришлось с немцами повоевать, а не с бабами на зоне! Вот пожалуюсь, что ты с актрисой грубо разговариваешь…
КОНВОЙНЫЙ (ухмыляясь). И меня за то с брони снимут?
ЗЮКИНА. Тебя, лапоть, не за то с брони снимут. А за то, что спирт блатарям продаешь!
КОНВОЙНЫЙ. Ты чего несешь, ты чего несешь, сука? Ты видела, да? Видела?
ЗЮКИНА. А нет? Таких, как ты, любого копни. Брось, кому сказано, папиросу!
Пораженный ее наглостью, Конвойный колеблется.
Входит ШКОЛЬНИКОВ. Он в черном офицерском полушубке с погонами. Конвойный бросает папиросу и вытягивается. Зюкина хочет незаметно поднять папиросу, но в это мгновение Фролова с неожиданным для ее изможденного вида проворством хватает папиросу и прячет в рукав.
КОНВОЙНЫЙ. Товарищ старший лейтенант, по вашему приказанию зэка доставлена!
ФРОЛОВА (с усилием вставая). Зэка Фролова, ЧСИР, двадцать четвертая строительная бригада. Срок пять лет, окончание – июль сорок пятого.
ЗЮКИНА. Ух ты! Считай, вольняшка!
ШКОЛЬНИКОВ. Серафима Андреевна.
ЗЮКИНА. Виновата, гражданин начальник. Молчу.
ШКОЛЬНИКОВ. Серафима Андреевна.
ЗЮКИНА. Извините, Петр Федорович. У вас в форме такой вид… язык не поворачивается по имени-отчеству.
ШКОЛЬНИКОВ. На совещании задержали, не успел переодеться. (Конвойному.) Ждите в караулке.
КОНВОЙНЫЙ. А долго, товарищ старший лейтенант?
ШКОЛЬНИКОВ. Кру-гом! (Конвойный выходит. Фроловой.) Ждите и вы.
Фролова опускается на прежнее место у печки.
ЗЮКИНА. Какие новости на воле, Петр Федорович?
ШКОЛЬНИКОВ (выкладывая из кармана на стол цыбик чая и кулек с колотым рафинадом). Особых новостей нет. Будапешт взяли, это знаете. Контрнаступление немцев на Балатоне захлебнулось. Чайник поставили? Очень хорошо. Судя по всему, на очереди Берлин. (Из другого кармана извлекает кулек побольше, с сушками. Бумага разворачивается, сушки рассыпаются по столу.)
ЗЮКИНА. Балуете вы нас.
ШКОЛЬНИКОВ. Я и сам поужинать не успел.
ЗЮКИНА. А правда, Петр Федорович, что после победы будет амнистия?
ШКОЛЬНИКОВ. Ну зачем вам, Серафима Андреевна, амнистия? Здесь вы первая актриса, окружены любовью. А выйдете – снова воровать?
ЗЮКИНА. Обижаете, Петр Федорович!
ШКОЛЬНИКОВ. Ну, грабить.
ЗЮКИНА. Совсем же другое дело! Нет, с этим все. А выйду, я знаю, куда пойду. Я к вам в домработницы попрошусь. Готовить вам буду, пуговицы пришивать, постель… стелить. Возьмете, Петр Федорович?
