Публикуя эти короткие очерки о многочисленных расследованиях, к которым, благодаря особым талантам моего друга, мне доводилось быть причастным как слушателю, а затем и как действующему лицу, я, вполне естественно, останавливался на его успехах, опуская неудачи. И не столько ради его репутации – его энергия и находчивость обретали особую силу, когда он терялся в догадках, – но потому что там, где он терпел неудачу, слишком уж часто преуспеть не удавалось никому другому, и история эта навсегда оставалась незавершенной. Однако, когда он допускал промах, порой истина все же обнаруживалась. У меня хранятся записи о полдесятке загадок такого рода, и среди них «Приключения с ритуалом Масгрейвов» и то, о котором я намерен рассказать сейчас, представляют наибольший интерес.
Шерлок Холмс не признавал физические упражнения ради них самих. Хотя он был способен на мускульные усилия, мало кому доступные, и, без сомнения, среди боксеров его весовой категории, каких мне доводилось видеть, был одним из лучших, однако бесцельные упражнения мышц он считал бессмысленной тратой энергии и редко покидал свое кресло, если для того не находилось профессиональной причины. Но уж тогда неутомимостью и упорством он потягался бы с кем угодно. Поразительно, что при таком отношении к себе он сохранял столь великолепную форму, однако в еде он был крайне умерен и вел почти аскетический образ жизни. Вредных привычек за ним не водилось, если не считать небольшого пристрастия к кокаину. Впрочем, к этому наркотику он прибегал, лишь бы скрасить скуку, когда между делами выпадал промежуток, а в газетах не находилось ничего интересного.
Однажды в начале весны он настолько расслабился, что отправился со мной погулять в парк, где на вязах чуть зазеленели почки, а липкие дротики каштанов только-только развертывались в пятипалые листья. Два часа мы прогуливались почти в полном молчании, таком естественном между друзьями-мужчинами, хорошо друг друга знающими. Когда мы наконец вернулись на Бейкер-стрит, время близилось к пяти.
– Прошу прощения, сэр, – едва открыв дверь, доложил наш юный слуга, – тут джентльмен заходил, спрашивал вас, сэр.
Холмс взглянул на меня с упреком.
– Вот они, ваши дневные прогулки! – воскликнул он. – Так этот джентльмен ушел?
– Да, сэр.
– И ты не пригласил его войти?
– Да нет, сэр, он вошел.
– И как долго он ждал?
– С полчаса, сэр. Нетерпеливый такой джентльмен, сэр, пока он был тут, все время ходил взад-вперед, ногами топал. Я стоял под дверью, сэр, ну, и слышал. А потом выходит в коридор и кричит: «Он что, так и не вернется?» Собственные его слова, сэр. «Вам еще чуток подождать», – говорю я. «Ну, так я подожду на свежем воздухе, – говорит он, – не то совсем задохнусь, – говорит он. – Скоро вернусь», – и – хоп! – уходит, и никакие мои слова даже слушать не стал.
– Ну-ну-ну, ты сделал все, что мог, – сказал Холмс и продолжал, когда мы вошли в нашу гостиную: – Однако, Ватсон, это крайне досадно. Мне просто необходимо хоть какое-то дело, а тут, судя по нетерпению джентльмена, явно что-то очень серьезное… Эгей! А трубка на столе не ваша! Значит, ее забыл он. Недурна: вересковая, хорошо обкурена, с отличным длинным чубуком, из тех, которые табачники называют янтарными. Хотел бы я знать, сколько в Лондоне наберется подлинно янтарных чубуков. Некоторые верят, будто муха в янтаре доказывает его подлинность. Но ведь целая промышленная отрасль живет тем, что обеспечивает поддельный янтарь поддельными мухами. Ну, надо полагать, он действительно крайне расстроен, если забыл тут трубку, которой, видимо, очень дорожит.
– Откуда вы знаете, что он ею очень дорожит? – спросил я.
– Ну, полагаю, новая она стоит семь шиллингов шесть пенсов. А, как видите, ее уже дважды чинили: один раз деревянную часть, другой раз янтарную. И вместе с колечками из серебра эти починки обошлись дороже самой трубки. Значит, он очень дорожит этой трубкой, если просто взамен нее не купил новую за те же деньги.
– Что-нибудь еще? – осведомился я, потому что Холмс поворачивал трубку в руках и так и эдак, глядя на нее с особым своим задумчивым выражением.
Он поднял ее повыше, постучал по ней длинным тонким указательным пальцем, словно профессор анатомии, демонстрирующий на лекции какую-нибудь кость.
– Трубки иногда бывают на редкость интересными, – отметил он. – Ничто так много не говорит о личности владельца, кроме разве что карманных часов и шнурков. Однако следы на этой выражены неясно и скорее второстепенны. Ее владелец, очевидно, мускулистый левша, обладатель прекрасных зубов, беззаботен в привычках и свободен от необходимости соблюдать экономию.
Мой друг ронял эти сведения с небрежным равнодушием, однако я заметил, что искоса он следит, достаточно ли внимательно я его слушаю.
– По-вашему, человек должен обладать приличным состоянием, раз он курит трубку ценой в семь шиллингов? – сказал я.
– Табачная смесь «гросвенор» по восемь пенсов за унцию, – ответил Холмс, выбив на ладонь немного пепла. – Поскольку он мог бы купить превосходный табак за полцены, значит, ему нет нужды соблюдать экономию.
– Ну, а остальное?
– У него привычка прикуривать трубку от ламп и газовых рожков. Видите, она заметно закопчена только с одной стороны. Спичка такого не натворила бы. С какой стати стал бы курильщик держать спичку сбоку от трубки? Но вот от лампы прикурить, не закоптив трубку, вы не сможете. А копоть только справа. Из этого я делаю вывод, что он левша. Поднесите к лампе собственную трубку, и, будучи правшой, вы, естественно, повернете ее к пламени левой стороной. Иногда, конечно, вы можете повернуть ее и другой стороной, но не часто. А эту трубку всегда держали только так. Далее, он прокусил янтарь. На это способен только мускулистый энергичный субъект – и с отличными зубами. Однако, если не ошибаюсь, я слышу его шаги на лестнице, так что для анализирования нас ожидает кое-что поинтереснее трубки.
Мгновение спустя дверь отворилась, и в комнату вошел высокий молодой человек. Одет он был элегантно, но неброско, в темно-серый костюм, а в руке держал коричневую широкополую шляпу из фетра. Я дал бы ему лет тридцать, хотя в действительности он был несколько старше.
– Прошу извинить меня, – сказал он с некоторым смущением. – Полагаю, мне следовало бы постучать. Да, разумеется, следовало бы постучать. Беда в том, что я несколько взволнован, и в этом причина.
Он провел ладонью по лбу, как человек, несколько оглушенный, а затем не столько сел, сколько рухнул в кресло.
– Я вижу, вы не спали ночь, если не две, – сказал Холмс со своей мягкой непринужденностью. – А это расстраивает нервы больше, чем труд, даже больше, чем удовольствие. Могу ли я спросить, какой помощи вы от меня ждете?
