Глава 1. Место рождения Оливера Твиста и обстоятельства, сопровождавшие его рождение
К числу общественных зданий некоего города, настоящее название которого я не хочу упоминать, желая по многим причинам быть осторожным, и не нахожу в то же время нужным придумывать для него другое какое-нибудь вымышленное имя, принадлежал и дом призрения для бедных, какой вы можете встретить в большинстве городов, как больших, так и малых. В этом доме призрения – указанием дня и числа также не желаю утруждать себя, тем более что эта первоначальная ступень развития последующих событий не имеет особенного значения для читателя, – родился смертный, имя которого начертано в заголовке этой главы.
Спустя некоторое время после того, как смертный этот был стараниями приходского доктора водворен в мир печали и воздыханий, явилось серьезное сомнение в том, доживет ли малютка до того момента, когда ему дадут имя. В последнем случае более чем достоверно, что мемуары эти не появились бы в печати, а если и появились, то заняли бы всего лишь несколько страниц, и благодаря этому неоцененному качеству, представили бы собой наиболее точный и крепкий образчик биографии, какие встречаются в литературе всех веков и стран.
Я не намерен вовсе утверждать, будто факт рождения в доме призрения для бедных является сам по себе наиболее счастливым и завидным обстоятельством, какое может выпасть на долю человеческого существа. Я хочу только сказать, что факт этот был лишь счастливой случайностью для Оливера Твиста. Дело в том, что Оливеру было бы весьма трудно применить к себе самому некое правило, вызывающее первый акт дыхания – правило неприятное, но в то же время необходимое для нашего существования. Некоторое время малютка лежал на маленьком матрасике, как бы колеблясь между этим миром и будущим, все шансы, само собой разумеется, были на стороне последнего. Будь Оливер в течение этого короткого времени окружен заботливыми бабушками, беспокойными тетушками, опытными нянюшками и докторами глубокой мудрости, он погиб бы неизбежно и несомненно. Но так как при нем не было никого, кроме нищей старухи, потерявшей способность рассуждать вследствие непомерного употребления вина, и доктора, исполнявшего свои обязанности по контракту, то Оливер и природа справились с этим. Результатом явилось то, что после непродолжительных усилий Оливер начал дышать, чихать и, наконец, возвестил жителям дома призрения факт появления на свет обузы, тяжесть которой всецело ложилась на приход; возвестил он его криком таким громким, какого и следовало ожидать от ребенка мужского пола, получившего всего каких-нибудь три с четвертью минуты назад такой полезный дар, как голос.
Не успел Оливер дать доказательство свободной деятельности своих легких, как одеяло, все покрытое заплатами и кое-как брошенное на железную кровать, зашевелилось, на подушке слегка приподнялась голова бледной молодой женщины, и слабый голос неясно произнес следующие слова:
– Дайте мне взглянуть на ребенка прежде, чем я умру.
Доктор сидел в это время у камина, то растирая ладони рук, то грея их у огня. Когда молодая женщина заговорила, он встал и, подойдя к ее кровати, сказал с оттенком гораздо большей доброты в голосе, чем этого можно было ожидать от него:
– О, вам еще нечего говорить о смерти!
– Спаси, Господи, ее, бедняжку! – сказала сиделка, поспешно пряча в карман зеленую стеклянную бутылку, содержимое которой она выпила с очевидным удовольствием, сидя в углу комнаты. – Спаси, Господи, ее, бедняжку, если она проживет столько, как я, сэр, и будет у нее штук тринадцать собственных детей, которые все умрут, за исключением двух, да и те будут с нею в этом доме… Не так запоет она тогда, спаси ее, Господи! Подумайте только, что значит быть матерью такого милого малютки.
Надо полагать, что такая утешительная перспектива материнского счастья произвела надлежащее действие. Больная опустила голову на подушку и протянула руку к ребенку.
Доктор положил его ей на руки. Холодными бледными губами запечатлела она страстный поцелуй на голове малютки. провела рукой по его лицу, дико оглянулась, вздрогнула, откинулась навзничь и умерла. Доктор и сиделка принялись растирать ей грудь, руки и виски, но кровь остановилась навсегда.
Они говорили ей о надежде и счастье, но все это теперь уже стало чуждым для нее.
– Все кончено, миссис Тингомми, – произнес доктор.
– Бедняжечка! – сказала сиделка, закупоривая зеленую бутылку пробкой, которая выпала на подушку, когда она подошла, чтобы взять ребенка. – Бедняжечка!
– Не посылайте за мной, когда ребенок будет кричать, – вздохнул доктор, натягивая на руки перчатки. – Надо полагать, он будет очень беспокойный. Дайте ему немного кашки, если есть. – Он надел шляпу, но на пути к дверям остановился и сказал: – Она казалась такой здоровой девушкой. Откуда она?
– Ее принесли прошлой ночью, – ответила старуха, – по приказанию надзирателя. Ее нашли лежащей на улице. Она шла, должно быть, издалека, потому что башмаки у нее совсем потрепанные. Но откуда и куда она шла, никто этого не знает.
Доктор наклонился над телом и поднял левую руку.
– Старая история, – сказал он, качая головой, – обручального кольца не видать… Эх!.. Спокойной ночи!..
Джентльмен медицины поспешил на обед; сиделка, приложившись еще раз к зеленой бутылке, села на стул у камина и занялась облачением ребенка.
Каким чудным доказательством всемогущества одежды был юный Оливер Твист! Завернутый в одеяльце, которое до этой минуты являлось его единственной защитой, он с одинаковым успехом мог быть принят как за ребенка дворянина, так и за ребенка нищего, и даже самый уверенный в себе человек с трудом мог бы определить его настоящее положение в обществе. Теперь же, когда на него надели старое коленкоровое платье, пожелтевшее на точно такой же службе, он был отмечен и сразу занял подобающее ему место приходского ребенка, сироты дома призрения для бедных – жалкого полуголодного горемыки, наделяемого со всех сторон пинками и побоями, презираемого всеми и не пользующегося ничьим состраданием.
Оливер кричал громко. Имей возможность знать, что он сирота, предоставленный произволу церковного старосты и надзирателей, он кричал бы еще громче.
