Глава I
Присцилла, это ты, Присцилла…
Все улицы, спускающиеся к старой гавани Киботос, были полны сильным шумом. То был глухой топот, крики разъяренной толпы.
Присцилла, игравшая со своим братом Марком, остановилась; она подумала, что море, разбиваясь в бурные ночи об утесы острова Фарос, производило меньше шума.
Вдруг она увидала, как захлопнулись две громадные половины массивных кедровых ворот дворца, которые слуги поспешно запирали.
– Демоны! Демоны пришли! – крикнул кто-то.
Тотчас же со стороны внутреннего двора раздался отчаянный вой, который затем превратился в размеренную и ужасную жалобу; казалось, что эта жалоба исходит из пасти животного, а не из человеческого горла.
Присцилла высунулась из окна и заметила рабыню, по имени Маммоа, ползавшую на четвереньках по мозаичным плитам с животным выражением лица. Это была фригиянка, прославившаяся аскетизмом и христианской строгостью своей жизни. О ней ходила молва, что она узрела однажды Деву Марию; но достаточно было ей услышать слово «демон», как с ней приключались странные припадки, во время которых ее голос терял всякое человеческое подобие, точно и в самом деле в нее вселялся демон.
Марк разразился идиотским смехом и прижался к сестре, касаясь ее руки и плеча, как он это делал всегда. На этот раз Присцилла не оттолкнула его. На лестнице раздались шаги.
– Выбросите пики в окно, – приказал чей-то голос.
Дверь открылась, и Присцилла увидела на пороге своего деда. Он притворялся спокойным, и насмешливая улыбка застыла на его губах. Он поднял правую руку и помахал ею как бы для того, чтобы ободрить своего дрожащего сына и нескольких слуг, которые ожидали его приказаний в вестибюле и на ступенях мраморной лестницы. У него был вид человека, желающего сказать: «Видали мы и не таких!»
Старому Диодору во время царствования императора Юлиана было двадцать лет; он любил повторять, что видал и не таких, и это было правдой. Языческая чернь его не устрашала. В Гамафе, в Сирии, он разогнал ударами палки процессию обнаженных жриц, которые пытались под звуки тамбуринов захватить церковь Эпифании, чтобы водрузить там статую Бахуса. Он едва не был побит камнями приспешниками епископа Георгия Каппадокийского. В царствование Феодосия он содействовал разрушению храма Сераписа. Не испугали его и крики ненависти проституток из Ракотиса и воров из квартала бальзамировщиков. Совершенно напрасно было доставать оружие и запирать ворота. Наоборот, следовало открыть их настежь… Он появится на пороге, и толпа разбежится под его взглядом…
Диодор-сын схватил его за руку и стиснул ее. Унаследовав от своего отца благочестие, он не имел ни его силы, ни его мужества.
– Боже мой! Боже мой! Нужно быть осторожным ради моих детей…
Старый Диодор пожал плечами.
– Спрячь их в погреб, если ты боишься.
И он спустился с лестницы и перешел двор, направляясь к воротам. С улицы доносились крики, мрачные, как призыв дикого зверя в пустыне, и слышно было, как град палочных ударов обрушился на деревянные ворота. Привратник спрятался где-то во дворце, унеся с собой тяжелый ключ. Его искали, звали. Это продолжалось несколько минут.
Диодор-сын щелкал зубами. Внезапно он принял решение. Он обернулся к Тутмосу и Тегенне, рабу и рабыне, верность которых была испытана и на попечении которых обычно находились его дети.
– Выведите их через маленькую садовую калитку. Бегите к епископу. Оставьте у него детей. Вы возвратитесь, когда преторианская стража усмирит бунтовщиков. Это дело одного часа. Но можно ли знать, что случится?
Страх овладел Марком, и он стал кричать. Невозможно было его остановить. Тутмос завернул его в шерстяной плащ, и они все вышли в сад.
Это был час, когда сумерки переходят в ночь. Меж мозаичных позолоченных плит бассейна струя воды била выше, чем обычно, и благоухание апельсинных деревьев казалось гуще, чем всегда.
Присцилла охотно села бы на песок, вдыхая вечерний воздух, вместо того, чтобы быть вынужденной бежать от злости людской.
Садовая калитка выходила в переулок квартала Эпсидов. Улица была пустынна. Оба раба принялись бежать, неся в руках по ребенку. Повернув вправо, они могли через несколько минут достичь большого Серапеума. Но они натолкнулись на толпу, идущую с западной части города, и боялись быть опознанными как слуги Диодора.
Они сделали большой крюк. Поминутно им пересекали дорогу разъяренные толпы. Александрия разгоралась закатным пламенем ненависти богов.
Присцилла, как во сне, смотрела на проходившие перед ней длинные продольные улицы, из которых некоторые брали свое начало от лазурной синевы моря и заканчивались у Мареотийского озера пепельно-стального цвета. Памятников было бесчисленное множество. Они нагромождались друг над другом, подобно каменным плодам в порфировой корзине. Множество разрушенных храмов было превращено в церкви, но попадались и храмы, пощаженные ради их красоты, потому что они придавали блеск городу. Стоя на перекрестках, напротив христианских часовен, они опирались на пилоны и казались неумолимыми врагами, грозясь своими монументальными дверьми.
На террасах зажигались огни. Присцилла видела по дороге винтообразные лестницы, белые ступеньки которых нисходили к Панеумскому холму, аллеи сфинксов и сикомор, открывающие в своей перспективе таинственный купол подземного храма, длинные колоннады в греческом стиле, перемежающиеся с памятниками эпохи Птолемеев, подобно процессии юных элевзинских жрецов, замерших в созерцании прошлого. Развалины храма Изиды были мрачны и ужасны: четырехугольные столбы с капителями в форме куба, где еще сохранились изображения Гаторы, богини с головой коровы, напоминали отрезанные части тела. Развалины храма Посейдона казались легкими и белыми; лавр, выросший в расщелинах плит, целиком покрыл разбитые алтари, и голуби, обосновавшиеся в листве, с шумом хлопали крыльями. Цветники из роз расстилались перед частными зданиями, и пучки мимозы свешивались со стен и почти загромождали дорогу. На пьедестале статуи Озириса, опрокинутой однажды во время волнений, но не убранной из-за ее тяжести, возвышалось изображение Святой Девы. На треугольной площади, где находилась церковь Святого Петра, восставал целый лес обелисков, и старый дом философа Олимпиоса простерся в скульптурном изобилии, где были перемешаны стили египетские и эллинские, где были нарисованы тысячи символов, эмблематические образы, ныне лишенные смысла и покрытые кое-где большими белыми крестами.
Иногда во время пути факел освещал разъяренные лица. Присцилла начала дрожать при переходе под тетрапилоном Веспасиана, потому что его четыре громадных столба заслонили умирающие отблески света. Они свернули на улицу Сема.
