ДЕД АФАНАСИЙ И ВВС
(маленькая повесть)
В жаркий знойный полдень, когда зыбкое марево трепетало над серой бетонкой, на одном из таёжных аэродромов произошло на первый взгляд незначительное событие: в полку появился новый летчик.
Он сошёл со штабного “ГАЗика”, поставил в густую пыль простенький фибровый чемоданчик и огляделся. Видимо обозрение местности не произвело на него никакого впечатления, во всяком случае, его лицо осталось равнодушным, что явно заедало водителя командирской машины рыжего как огонь и тоненького, как молодой тополек, Сашку Марченко.
– Сопки, товарищ лейтенант, – сказал он. – Да?! – удивился лейтенант. – А я думал площадь Маяковского. Где штаб?
– Направо, – мрачно сказал водитель, – от дороги два метра.
Коренному приморцу Марченко безразличное отношение к родному краю показалось оскорбительным и, сердито засопев, он открыл капот автомобиля.
– Лазят здесь всякие, – проворчал он, – а потом рояли пропадают…
И эти слова, для тех, кто его знал, означали высшую степень раздражения. Лейтенант отсутствовал недолго. О чем‑то разговаривая с командиром полка, он вышел на крыльцо штаба, который располагался в бывшем здании сельсовета. Новый, недавно отстроенный, был чуть дальше.
Сержант! – окликнул командир. – Отвезешь товарища лейтенанта к Пуштарику. Да скажи деду, чтобы не чудил.
– Скажу, – пообещал сержант.
– Ну, устраивайтесь, лейтенант. А завтра к восьми часам утра я вас жду.
– Чемодан поставил – и всё устройство. А что, дедок может преподнести сюрприз?
– Спешка нужна при ловле блох, – наставительно произнес командир, – а здесь суета не требуется. Не на один день прибыли. А дед… – командир усмехнулся, – нормальный дед, я, думаю, поладите.
– Разрешите идти?
– Свободны.
* * *
Дом деда Пуштарика стоял на краю деревни в окружении березок, черемухи и густых зарослей малинника. За домом тянулся огород, изрядно заросший, всё это великолепие было оцеплено старым покосившимся забором с проломленными кое – где жердями. От калитки к дому вела дорожка, выстланная прогнившими досками, постанывающими, когда на них наступали. Да и сам дом производил грустное впечатление своей ветхостью и старостью, несмотря на веселый солнечный день.
– Шикарные апартаменты, – сказал лейтенант. – Тут случайно не придавит по тихой грусти?
Марченко хмыкнул и отвернулся. Они открыли заверещавшую калитку и поскрипучим, и стонущим доскам вошли в дом.
– Дед, – позвал Марченко, – принимай жильца. Здорово!
– Наше вам с кисточкой, – сказал дед, оторвавшись от каких‑то записей.
– Здравия желаю, – сказал лейтенант и огляделся.
Против ожидания в комнате наблюдался идеальный порядок. Чистая дорожка делила комнату пополам. В правой половине громоздился старинный комод, над ним – большая рама под стеклом с фотографиями, на которых были изображены какие – то люди с застывшими лицами; справа от фотографий – в рамках под стеклом – две Почетные грамоты; слева два портрета, засиженные мухами, видимо, сам дед в молодости – приятный курчавый парень – и молодая женщина, притягивающая взгляд своей задумчивой таинственной красотой. Лейтенант еле оторвал взгляд от портрета. Прямо на входящих смотрел Н. С. Хрущев. Смотрел хитровато, по – крестьянски. Мол, чего там, мужики, доживем до восьмидесятых, а там – коммунизм.
– Потомственный шахтер, – сказал лейтенант голосом бесстрастным, каким диктор радио объявляет погоду в Якутии.
– Да уж, – осторожно согласился дед.
Под ”шахтером” стояла тумбочка, прикрытая крахмальной, как показалось лейтенанту, накидкой. На тумбочке красовался приемник «Родина», из – за него выглядывала здоровенная батарея.
– Слушаем вражеские голоса… – не то спросил, не то отметил про себя вслух лейтенант.
Дед, крепясь, промолчал, но слегка порозовел, как помидор на сухой грядке. Лейтенант повернул голову, осматриваясь. Левая половина стены сверкала белизной, но что поразило офицера неимоверно так это большой портрет великого химика Менделеева.
– Родственник? – полюбопытствовал лейтенант.
– Тольки не надо знущаться над старыми людями, – мрачно сказал дед. – А може и так. Кому, какое дело?
– Совершенно справедливо, – согласился лейтенант. – Юрий Владимирович. Можно и проще – Юра.
– А – а–а, – протянул дед. – Афанасий Петрович.
И замялся. Потому как лейтенант руки не подал, и дедова ладошка зависла в воздухе.
– Оно, конечно, – заметил дед Афанасий в воздух, – можно и не здоровкаться, дык любопытство меня берет, а не тесно ли будет у меня товарищу офицеру?
– В самый раз. Я давно хотел пожить в патриархальной тиши. Среди слоников на тумбочке и занавесочек, и, чтобы за окном шумела березка.
– Перчаточку у хате можно бы и снять, – опять пробурчал дед в потолок, – рукам и взопреть недолго.
– А вот это вас совершенно не касается! – неожиданно резко сказал лейтенант.
Дед слегка оторопел и пошел в следующую комнату.
– Тута жить будете, – зло сказал он лейтенанту и показал наблюдавшему солдату кулак.
– А я причем… – громко сказал Марченко уже невзлюбивший офицера. – Мне куда скажут, туда я и привезу…
Лейтенант поставил в комнате чемодан, пропустив слова солдата мимо ушей, скользнул взглядом по пустой койке с продавленной сеткой, вздохнул и сказал Марченко:
– Поехали за имуществом.
Когда военные ушли, дед Афанасий обратился к портрету:
– Вишь, Настенька, какого жука к нам на постой определили… Барин, туды его в кочерыжку! Руки не подал. Брезговает, значить. Ух, жизня пойдет – кино и немцы. Так и чокнуться недолго… Жарища, а он в перчатках и нотный. Ну, чисто улоновец[1]. Хватим мы с тобой горюшка…
Не понравился деду постоялец. Ох, не понравился! Да и то сказать: щегольская форма. Прическа, видимо, сработанная ещё городским парикмахером. Припорошенные пылью, но все‑таки – и это было заметно – надраенные до блеска ботинки, на голове не стандартный зеленый блин с голубым околышком, а изящная, явно пошитая на заказ фуражечка, на которой кокарда была шита золотой канителью и посверкивала в свете дня игривыми искорками. Было что – то плакатное в безупречной форме офицера, в манере держаться он смахивал на белогвардейцев, которых дед видел в кинофильме “Чапаев”, и до того деду стало тошно от такого жильца, что он тихонько с досады завыл.
Афанасий жил один. Любимая Настенька давно уже переехала за околицу на дребезжащей полуторке, чудом сохранившейся в колхозе, и Афанасий, шагая по весенней распутице за машиной, не стесняясь, горько и безутешно плакал.
С годами боль поутихла, а у деда (уже деда) появилось новое увлечение – химия. Нет. Афанасия Петровича не волновала сложная структура бензолового кольца, не занимал закон Авогадро, он не старался проникнуть в способность атомов и элементов образовывать химические связи с атомами других элементов, не знал заковыристого слова «валентность». Нет. Теория, как таковая, не будоражила сознание деда. Зато прикладная сторона этой науки вызывала у него приступы вдохновения.