Письмо приходит в пятницу, вскрытое и запечатанное самоклейкой, как все адресованные им письма: Проверено в целях вашей безопасности – ПАКТ. На почте не сразу разобрались, в чем дело: служащий развернул листок, просмотрел, передал контролеру, а тот – начальнику почтового отделения. Но в итоге его пропустили, сочтя безобидным. Обратного адреса нет, только нью-йоркский штемпель шестидневной давности. На конверте его имя, Чиж, – значит, письмо от матери.
Чижом его не называют уже давно.
Ему дали имя Ной, в честь дедушки со стороны отца – ему это когда-то рассказала мать, – а имя Чиж он себе придумал сам.
В слове этом ему всегда чудилось что-то очень близкое. Крылатое создание, кто-то маленький, шустрый. Непоседа-щебетун, всегда готовый оторваться от земли.
В школе на это смотрели косо, мол, Чиж – не имя, тебя зовут Ной. Воспитательница в детском саду возмущалась: зову его, а он будто не слышит, только на Чижа и откликается.
Потому что его так зовут, отвечала мать. Откликается на Чижа, вот и зовите его Чижом, и плевать на свидетельство о рождении. По каждой записке из школы она проходилась с маркером – «Ноя» вычеркивала и писала «Чиж».
Такая была мать – самая ярая его защитница, всегда на его стороне.
В конце концов все смирились, но имя учительница с тех пор писала в кавычках, как бандитское прозвище: Дорогой «Чиж», пусть мама подпишет согласие. Уважаемые мистер и миссис Гарднер, ваш «Чиж» – воспитанный и прилежный ребенок, но иногда витает в облаках. И только в девять лет, когда мать ушла, он стал зваться Ноем.
Отец говорит, это к лучшему, и никому больше не позволяет его называть Чижом.
Если кто-то тебя так назовет, сразу поправь. Скажи: простите, вы ошиблись.
Не только это переменилось после ухода матери. Другая квартира, другая школа, другая работа у отца. Совсем другая жизнь, как будто отец решил полностью их преобразить, чтобы мать, если вернется, никогда их не нашла.
В прошлом году он как-то раз встретил по дороге домой свою бывшую воспитательницу. Ну, здравствуй, Ной, сказала она, как дела? – то ли свысока, то ли с жалостью.
Ему уже двенадцать; три года, как он стал Ноем, но имя Ной до сих пор для него точно карнавальная маска, неудобная, неприятная, и как носить ее, не знаешь.
И вот, словно с неба, письмо от матери. Почерк вроде бы ее – и Чижом его называет она одна. Чиж. После стольких лет он иногда забывает ее голос, пытается вызвать его в памяти, но голос ускользает тенью.
Дрожащими руками он открывает конверт. За три года ни слуху ни духу, зато теперь он наконец все поймет – почему она ушла, где пропадала.
А в письме ни слова, только рисунки. Весь лист, от края до края, изрисован кошками, каждая с мелкую монетку. Взрослые кошки и котята, полосатые и черепаховые, одни просто сидят, другие умываются, третьи нежатся на солнце. Совсем простенькие – таких ему рисовала когда-то мама на пакетах с завтраками, таких он рисует иногда в школьных тетрадках. Незатейливые, но выразительные. Живые. И больше ничего – ни строчки, ни слова, только кошки, кошки, кошки, шариковой ручкой. Рисунки будят смутное воспоминание, но за него никак не ухватиться.
Он переворачивает листок, ища хоть какую-то зацепку, но на обратной стороне пусто.
Ты что-нибудь помнишь про свою мать? – спросила его однажды Сэди. Они были на игровой площадке перед школой, наверху лесенки, а возле их ног уходила вниз горка-труба. Пятый класс, последний год, когда на большой перемене выпускают на площадку. Всё здесь малышовое, всё они уже переросли. Внизу, по ту сторону асфальта, гонялись друг за дружкой одноклассники: кто не спрятался, я не виноват!
На самом деле он много чего помнил, только ни с кем не хотел делиться, даже с Сэди. Сблизило их то, что оба остались без матери, но истории были у них разные. Одно дело мама Сэди, другое – его мама.
Почти ничего, ответил он, – а ты про свою?
Сэди схватилась за поручни горки, будто собиралась подтянуться.
Помню только, что моя мама герой, сказала она.
Чиж не ответил. Всем было известно, что отца и мать Сэди лишили родительских прав, так она попала в приемную семью и в эту школу. Каких только слухов про них не ходило – мол, мама у Сэди чернокожая, а отец белый, но оба китайские прихвостни, предатели Америки. Про Сэди тоже болтали всякое – дескать, когда за ней пришли полицейские, она одного укусила, завизжала и кинулась к родителям, пришлось ее уводить в наручниках. И это у нее уже не первая приемная семья, все от нее отказывались, никто с ней сладить не мог. И даже после того, как ее забрали, родители ее продолжают бороться против ПАКТа, будто им все равно, вернут им дочь или нет; кажется, их арестовали, держат где-то в тюрьме. Наверняка и о нем, о Чиже, ходят слухи, но знать он о них не хочет.
Вот подрасту, продолжала Сэди, поеду домой, в Балтимор, и найду маму с папой.
Она была на год старше Чижа, хоть и училась с ним в одном классе, и никогда не давала ему забыть, что она взрослее. Второгодница, шептались родители, когда приходили за детьми в школу, а всему виной воспитание, и даже новая жизнь ее уже не исправит.
Как ты их найдешь? – спросил Чиж.
Сэди промолчала и, выпустив поручень, плюхнулась возле ног Чижа маленьким дерзким комочком. А через год, как раз перед каникулами, Сэди пропала – и вот, в седьмом классе, Чиж снова один.
Начало шестого, скоро придет папа и, если увидит письмо, заставит сжечь. Они не хранят дома ничего из маминых вещей, даже одежды. После маминого ухода папа сжег в камине ее книги, разбил брошенный мобильник, а остальное сложил грудой перед домом. Не вспоминай о ней больше, сказал он тогда. К утру от вещей и следа не осталось – все растащили бездомные. А через несколько недель Чиж с папой переехали в квартиру при университете и ничего не взяли из старого дома, даже кровать оставили, потому что на ней спала мама. Теперь они спят на другой, двухэтажной, – папа внизу, Чиж наверху.
Лучше сжечь письмо самому. Все, что связано с мамой, хранить опасно. Мало того, когда он видит на конверте свое имя, свое прежнее имя, внутри словно приоткрывается дверца и оттуда сквозит. Порой он приглядывается к спящим на тротуаре бездомным, нет ли на ком из них маминых вещей. И, заметив что-то знакомое – шарф в горошек, блузку с красными цветами, фетровую шляпку, надвинутую на глаза, – в первый миг он думает: она. Нет, на самом деле даже проще, если она ушла навсегда, если она никогда не вернется.
Слышно, как с трудом ворочается в тугом замке папин ключ.
Чиж пулей летит в спальню и прячет письмо в наволочку.
