Мы ходили по степи на дачу с бабушкой.
Иногда она бесила меня, а я – ее.
Радовали только карамельки «взлетные», которые она давала мне по дороге.
Так и ходили, расстояние отсчитывая карамельками, а не километрами.
А когда она ушла насовсем, я зачем-то надела ее плащ. Я знала этот плащ чуть ли не со школы. Его ей подарил кто-то.
Меня очень злило, что ее уже нет, а плащ останется. И будет здесь еще много лет, а может, еще кто-то посмеет его носить, но не она.
Мне захотелось почувствовать ее объятья. Вспомнить ее теплую рыхлую спину и руки. И я надела этот плащ и засунула руку в карман. Там был фантик от шоколадной конфеты «Буревестник» и карамелька «Взлетная».
И я точно знаю, что она лежала там для меня.
Мне было лет пять, когда в городе появилась первая церковь. Забрали дом у горисполкома, выписали батюшку, и православие официально настало.
Бабушка водила меня с собой по случаю. Там было скучно, душно и тесно, особенно в дни службы. Особенная и жесткая пытка для пятилетнего человека.
Не сиди, ты что, бабка столетняя?
Не вались, что, стоять не можешь?
Не дергайся.
Не зевай, бес залетит.
Делать было нечего, и я убегала во двор трогать котов.
Или рассматривала иконы, но их было мало.
Веселей всего было, когда батюшка надевал праздничную ризу.
Я погружалась взглядом в парчовую ткань и мысленно раскраивала ее на кукольные платья.
Вот этот кусок можно собрать, и получится юбка. Отсюда отрезать – и будут рукавчики, а из переливающихся пуговиц можно сделать диадему.
Затем приступала к камушкам в виде креста на клобуке и к концу богослужения уже выковыривала из него все. Они хорошо шли на серьги и ожерелья.
Когда кроить надоедало, я гуляла по орнаменту: погружалась в узоры, перепрыгивала с золотых нитей на цветные переплетения, пускала по блестящим дорогам автобусы и машины.
Скоро я уже знала все наряды нашего батюшки. Особенно любила красно-золотой, торжественный и очень хотела из него платье.
Когда я училась в начальной школе, мама уже работала в котельной.
Тогда Казахстан стал независимым и у нас появились тенге вместо рублей.
Но зарплату вдруг перестали платить деньгами. Давали какую-то мелочь монетами и продукты в счет оклада.
Хлеб, молоко и кефир. Редко – колбасу. И это был праздник!
Я носила домой хлеб и кефир с маминой работы. Шла по большой трубе, которая подавала горячую воду в город.
Идти по трубе, перепрыгивая стекловату, – в этом было что-то героическое.
Горячий хлеб был вкусным, кефир тоже. По дороге я садилась на трубу, смотрела на степь и ела свой груз. До дома доживала только половина поклажи.
Как-то дали мешок сухого молока, и все стали варить «сникерс» – варево из сахара, какао, арахиса и сухого молока. Было вкусно, но главное – сладко.
Иногда давали муку в мешках и сахар. Это было хорошо. Не надо было идти на базар и покупать все там за живые деньги.
Надо было как-то жить дальше, и мы как-то жили.
Пенсию у бабы тоже задерживали. Продукты перечислением спасали, но не полностью.
Баба заняла денег и пошла к «Юбилейному» торговать жвачками и шоколадками.
Love is…, Albeni и Luna приносили живые деньги. А мне хотелось сладкого, и я иногда воровала у бабы из сумки ее товар.
Как-то она раскрыла меня и отругала. Она говорила, говорила, а в голосе было слышно бессилие, боль и большая усталость от такой жизни. Мне стало стыдно, острый ком вонзился в горло, но заплакать так, чтобы стало легче, я не смогла.
Потом ей предложили заработать «посерьезнее» – продавать водку и спирт под прикрытием детских сладостей.
Это было выгоднее, и баба согласилась, хоть это было и незаконно. А иногда даже опасно – бабок грабили, били и отнимали товар.
Как-то подошли двое и спросили: «Водка есть?»
Она сказала «есть», но ее голос был совсем другим. Я ему не поверила. Это был чужой голос. Писклявый и испуганный.
Двое сказали, что им нужно бутылок шесть, и она снова сказала «есть».
Но с собой столько не было. Мы быстро собрали ее прилавок-коробку и сели к ним в большой старый автобус.
В автобусе она сжалась и взяла меня за руку. Всю дорогу у нее было застывшее выражение лица. Только глаза тревожно следили за двоими и дорогой. Она боялась, но я этого не поняла. Мне было интересно все – пустой автобус, поездка, странные люди.
На первой остановке один из двоих вышел и зашел с сумкой. В сумке было несколько палок сырокопченой колбасы. Мы получили первую часть гонорара бартером. Колбаса пахла изумительно. Это была отличная колбаса. Мы давно не видели такой.
Потом поехали дальше. Страх на ее лице не растаял до тех пор, пока она не отдала им бутылки и не получила деньги.
Баба расслабилась и оживилась только к вечеру. Я услышала, как она рассказывала маме на кухне, что боялась от начала и до конца сделки – что увезут за город и убьют, нападут, что ударят по голове и отнимут товар, деньги или что они из милиции и ее посадят в тюрьму.
И тогда я поняла, почему дрожал ее голос, почему она в автобусе была так сжата и собрана и почему так напряженно суетились ее глаза. И мне тоже стало страшно. За нее и за то, что она делала. А еще стало горько и обидно за нашу уязвимость и беззащитность. Слов я тогда таких не знала, но очень хорошо ощутила в этот момент. Словно мы все трое: Валентина, Галина и Виктория, стояли голые на холодном северном ветру и некому было нас укрыть от холода и нужды.
Но потом баба покаялась об этом на исповеди и навсегда завязала. В православной церкви ей дали работу – помогать батюшке с домашним хозяйством. А по вечерам мы с ней читали «Богородица, дево, радуйся» и молились за нас твоих – за Валентину, Галину и Викторию.
