Восемь лет назад
Я вздрогнул и проснулся от крика:
– Медсестра! Скорее сюда! – Надо мной склонилось женское лицо. Это была Синди Хеллер, мамина лучшая подруга. – Лэндон, мой хороший, ты цел. С тобой все в порядке. Ш-ш-ш… Все в порядке.
Я в порядке? Но где я?
Почувствовав прикосновение холодных пальцев к руке, я попытался сфокусировать взгляд. Глаза у Синди были красные и мокрые. Она добела закусила дрожавшую губу. Лицо казалось помятым, как бумага, которую туго скомкали, а потом разгладили.
Рядом я увидел Чарльза, мужа Синди. Он ободряюще приобнял ее, и она тут же обмякла. Наверное, упала бы без его поддержки.
Чарльз положил теплую ладонь мне на руку, а потом сжал мои пальцы.
– Ты в безопасности, сынок, – сипло сказал он, глядя на меня покрасневшими, как у Синди, глазами. – Папа скоро будет. Уже едет.
В ногах моей кровати нарисовалась медсестра с огромным шприцем. Я хотел отпрянуть, но она воткнула иглу не в меня, а в мешок, висевший на металлической стойке. От него тянулся прозрачный шнур, другой конец которого был подсоединен ко мне – я это почувствовал, как только в вену начало поступать впрыснутое медсестрой вещество. В меня будто выстрелили транквилизатором.
Выстрел.
Мама.
– Мама! – пробормотал я. Язык не слушался, а глаза норовили закрыться. – Мама! Мама!
Синди еще сильнее прикусила губу, но все-таки не смогла не расплакаться. Слезы хлынули у нее из глаз и потекли по щекам. Я перестал чувствовать ее прикосновение. Она уткнулась лбом в грудь мужа и закрыла ладонью рот, безуспешно пытаясь подавить всхлипывания.
Пальцы Чарльза на моей руке ощущались все слабее и слабее, в глазах поплыл туман.
– Лэндон, тебе нужно поспать. Папа постарается приехать как можно скорее, а я пока побуду здесь. Я никуда не уйду.
Расплывающееся лицо человека, произнесшего эти слова, стало совсем неразличимым, и мои веки сомкнулись. Во сне я продолжал кричать: «Мама! Мама! Мамочка…» – хотя и знал, что она меня уже не услышит, даже если я буду выть громче реактивного двигателя.
Если на курс записалось сто восемьдесят девять человек, то редко случается, чтобы уже в первый день занятий кто-то выделился из массы. И все-таки это бывает. Когда студент сразу выпадает из стаи, виной тому обычно какая-нибудь скверная привычка: например, он задает глупые вопросы или разговаривает на лекции (и ему наплевать на предостерегающие взгляды профессора), слишком пахуч или громко храпит. Или, что меня особенно бесит, ведет себя как наглый мажор.
Я не удивился, когда в первую же неделю осеннего семестра увидел в аудитории именно такого парня. У себя в школе этот тип наверняка был божком, которого со всех сторон ублажали, и здесь, в колледже, он тоже ждет всеобщего обожания – и не напрасно. Уже вступил в какое-то студенческое общество. Одевается с нарочитой небрежностью, но дорого. Салонная стрижка, самодовольная улыбка, идеальные зубы. При нем симпатичная девушка. Выбрал типично мажорские основные дисциплины: экономику, политологию, финансы.
Я сразу почувствовал к нему неприязнь. Наверное, неправильно судить о людях по внешности, но сомневаюсь, чтобы мое мнение много для него значило. На лекции он был внимателен, задавал умные вопросы, и я подумал, что ему вряд ли понадобятся дополнительные семинары, которые я проводил по курсу доктора Хеллера. Правда, большую часть группы иногда образуют именно сильные студенты, и у меня имелись все шансы увидеть этого парня на своих занятиях.
За год до этого я только начал работать ассистентом преподавателя и потому слушал лекции доктора Хеллера очень внимательно. В свое время я сдал его предмет на отлично, но с тех пор прошло время, а экономика не стоит на месте. Мне не хотелось, чтобы на семинарах студенты ставили меня в тупик. Теперь я вел дополнительные занятия уже третий семестр подряд, а лекции посещал по четвертому кругу. Я уже не видел необходимости торчать в аудитории вместе со всем курсом, но это входило в мои обязанности. Потерять легкий заработок я не хотел.
Итак, я сидел в последнем ряду и там, чтобы не задремать и не сверзиться со стула, выполнял задания по основной специальности да набрасывал идеи проектов. За ходом лекции я следил краем уха (лишь бы знать, о чем говорить на семинаре), а на свою бессмысленную антипатию к снобу-второкурснику старался не обращать ни малейшего внимания. Он сидел в середине второго ряда. Его девушка всегда была под боком, как неизменный аксессуар. К концу второй недели я заметил, что все чаще и чаще поглядываю на нее.
Еще в раннем детстве моим излюбленным способом отвлечься или даже убежать от проблем стало рисование. Моя мама была художницей. Не знаю, считала ли она, что у меня есть способности, но ей нравилось мое увлечение, и я, благодаря ее поддержке, много практиковался. К пяти-шести годам я привык выражать свое отношение к миру при помощи карандаша и бумаги. Это стало своеобразной формой медитации.
Поступив в колледж, я принялся рисовать главным образом здания и детали машин, что было отчасти объяснимо, поскольку я учился на инженера-механика. Но даже в свободное от занятий время я почти не изображал людей. Мне не хотелось.
До тех пор, пока я не встретил ее.
Входя в аудиторию, они с тем парнем иногда держались за руки. При этом он выглядел так, будто сжимал поводок, а не пальцы любимой девушки. Перед началом занятия он разговаривал с такими же мажорами или теми, кто мечтал попасть в избранный круг. Болтал о футболе, политике, музыке, о церемонии приема в «братья» и о предстоящих вечеринках. Студентки искоса на него посматривали, а он делал вид, будто игнорировал их.
Пока этот сноб занимался всем подряд, кроме своей девушки, я начал замечать, что, наоборот, не видел вокруг себя никого, кроме нее. Она, конечно, показалась мне очень симпатичной, но в университете, где учатся тридцать тысяч человек, много красавиц. Если бы не моя неприязнь к тому парню, я мог бы не обратить на нее внимания.
Поняв, что она мне нравится, я стал бороться с этим чувством, но тщетно. Во всей аудитории меня интересовала только она. Особенно завораживали ее руки – точнее, пальцы.
На лекциях она рассеянно улыбалась, изредка тихо разговаривала со своим мажором или с другими студентами. Не то чтобы она казалась несчастной, но взгляд ее иногда становился отсутствующим, как будто мысли блуждали где-то далеко. В такие минуты ее пальцы беззвучно наигрывали что-то на воображаемом инструменте.
