Катерина
Я смогла прийти в себя от пережитого шока минут через пятнадцать, ни меньше, но до сих пор не могла поверить в то, что передо мной действительно стоит Ванька, мой Ванька, который слишком часто с момента появления здесь в шкуре Сфорца, приходил ко мне во снах, и о котором я постоянно, так или иначе, думала. Выгнать из комнаты Леонардо оказалось непросто: он никак не хотел уходить и оставить меня с русским князем наедине, при этом всё его поведение просто кричало о том, что, вот конкретно в этот момент, ему плевать на мою безопасность, потому что в его голове с разгромным счётом победил учёный-естествоиспытатель, которого хотели выгнать в тот момент, когда он стоял на пороге грандиозного открытия. Наконец, мне удалось это сделать, для чего пришлось отскрести себя от пола и вытолкать художника за дверь в ручном режиме. И только после этого я, наконец, дала волю чувствам, и впервые за долгое время почувствовала себя не загнанной в угол одинокой девчонкой, подлетев к опешившему Ивану и крепко того обняв.
Судя по поведению Ваньки, он тоже до конца не мог осознать случившееся. Несколько раз он пытался вырваться из моей хватки, но я продолжала крепко держать его, вцепившись в него так, что ему пришлось бы меня отрывать вместе с куском рубаха, до которой я сумела добраться во время своих лихорадочных ощупываний его такого тёплого, живого и крепкого тела. И всё это время я панически боялась, что он испарится у меня на глазах, если только я разожму пальцы, и всё это, включая дурацкую песенку, окажется бредом перегруженного от пережитого разума.
Немного отстранившись, я заглянула ему в глаза, пытаясь увидеть в них знакомый бесшабашный блеск, но его не было: отпечаток эпохи и всё, что с ним, наверняка случилось, оставило свой след, и это было особенно заметно по его первоначальной реакции на меня, которая несла откровенные отпечатки цинизма и полного отсутствия хоть капли сочувствия. Но я давно подозревала, что от меня осталась только тень, которая совершенно не была похожа на живого человека, не то что на женщину, которой я была полгода назад.
Мы сели на кровать, всё ещё недоверчиво глядя друг на друга и заговорили одновременно на своём родном языке, о котором тут никто не слышал, и вряд ли понял бы хоть слово из нашего диалога. Но это стало последним доказательством того, что ни один из нас не бредит, выдавая желаемое за действительное.
Он коротко рассказал, что приключилось с ним, я, постоянно сбиваясь, о себе, не вдаваясь в подробности той ужасной ночи. На душе сейчас было легче, но горе меня никак не хотело отпускать, собственно, как и мысль о мести, ставшая просто навязчивой идеей, без которой даже обретя старого друга, я не представляла своего существования.
– Что теперь? – я глубоко вздохнула, глядя в синие и холодные глаза Ивана, который задумчиво смотрел на меня.
– Как и договаривались ранее. Мне нужно где-нибудь осесть на первое время, создать этакую базу, которая будет для меня стартовой площадкой для осуществления дальнейших планов, а тебе необходимо вернуться домой, если Милан, конечно, можно назвать твоим домом. По крайней мере, глядя на тебя, я думаю, что оставлять в живых Людовико ты точно не намерена, правда, как я и говорил ранее, сомневаюсь, что это тебе поможет. – Он поднялся и подошёл к окну, которое было практически всегда открытым, несмотря на холодную погоду за окном. Я подошла к нему и встала рядом, цепляясь за него, как за единственный островок стабильности в этой, постоянно меняющейся реальности, оглядывая окрестности палаццо, где царила просто невообразимая суматоха: все суетились как муравьи, готовя меня к отъезду. Иван немного поморщился и отвернулся. – Для чего эти декорации, Катя?
– По-другому было нельзя, – я не стала уточнять, о чём он говорит и что имеет в виду. Трупы Орси из-под окна кабинета Риарио до сих пор не убрали, как и с улиц города, я такого распоряжения не отдавала, а остальным было всё равно.
– Нет, ты хотела это сделать. Всегда можно показать силу и без такой грязи, – он говорил ровно и осуждающе, отчего меня начало трясти от распирающей, внезапно накатившей злости.
– Тебя здесь не было, чтобы ты мог упрекать меня. Ты понятия не имеешь, что они сделали с моими детьми и мужем, и что собирались сделать со мной, – прошипела я. – Это Италия, и если ты не покажешь зубы, тебя похоронят заживо.
– Я прекрасно знаю, что эта клоака пятнадцатого века ценит только силу, как и любое другое государство или то, что претендует на звание государства, но её можно показать и другим способом, – рявкнул он. – То, что я вижу перед собой, совершенно непохоже на тебя. Это не ты. Приди в себя уже, наконец. Смерть Людовико Сфорца, как бы она ни была выгодна мне лично, совершенно тебе не поможет, не облегчит твоего горя, как бы ты себя не убеждала в обратном!
– Посмотри на меня, и посмотри внимательно. Видишь этот шрам? – я провела пальцем по старому рубцу, оставшемуся на память со времён моих метаний по замку Святого Ангела. – Это моё напоминание о моей мягкотелости и нерешительности, когда меня чуть не убили, и я потеряла ребёнка. А видишь вот этот? Это то, что осталось от той ночи, когда всех, кто стал мне дорог, вырезали, как скот, с подачи Ватикана и Людовико. И если бы не я и не моё влияние на Риарио, он не стал бы таким неосторожным и доверчивым, чтобы допустить то, что произошло. Вокруг нас не было никого, кому можно было доверять, это наёмники, а не преданная тебе до мозга костей дружина, для которой есть Бог, и следом ты, а остальное пусть идёт лесом.
– Что Риарио сделал с тобой? – он прикрыл глаза и пытался меня обнять, чтобы успокоить, но я вырвалась.
– Он ничего мне не сделал, – я тряхнула головой, стараясь таким образом убрать накатившую на меня тошноту и слабость. – Мне понадобилось приложить очень много усилий, чтобы после того, как меня забросила в эту тупую, озлобленную на весь мир шлюху, Джироламо простил меня за её грехи и не закопал где-нибудь в окрестностях собственного дома. Я всего лишь женщина, да ещё и бастард, пусть и признанный моим папочкой-садистом и извращенцем, в пятнадцатом веке, и ты себе представить не можешь, что мне стоило добиться расположения собственного мужа. Ты мужчина и тебе никогда не понять, какого здесь приходится женщинам, которые больше, чем никто.
– Не все, дорогая моя, далеко не все. Посмотри на запад, вон там уже спит в своей холодной постели первостепенная стерва Изабо, которой никто не посмеет даже намекнуть, что она никто и звать её никак, потому что рискует услышать в ответ: «Великий инквизитор!», и это будет самое милосердное из того, что услышит тот неудачник. – Он говорил тихо, вытянув руку и махнув ею, указывая, скорее всего, на запад. – И я прекрасно вижу, что с тобой сделал этот век. А знаешь, чего я не вижу? Я не вижу перед собой уравновешенную язвительную девчонку, которую помнил всегда, и за память о которой цеплялся каждый проклятый день, проведённый в этом мире. Сейчас же я вижу перед собой истеричную психопатку, которая вспомнила те уроки, которые вдолбил в её аватар этот папский выродок. Катя, да приди уже в себя. Риарио был маньяком и садистом, и это доказанные факты, потому что я даже представить себе не могу, кем ещё мог восхищаться, закатывая глаза, Торквемада, детально описывая его в своих дневниках, называя едва ли не учителем. И я даже боюсь представить, что бы он из тебя создал через год. И это были не твои дети. Включи уже голову!
