Свежевыжатая непорочность
Облепленный шелухой и сигаретными окурками трамвай с астматическим свистом подкатил к остановке и вызывающе дёрнулся. Несколько безбилетников, восхищённо матюгаясь, соскользнули с крыши и ткнулись мордами в почерневшие слякотные наносы. Уцелевшие «зайцы» сбились покучнее и, зачерпнув новые горстки семечек, многорото залузгали. Трамвай атаковали новые пассажиры. Большинство ловко вскарабкалось на крышу, зажлобив плату за проезд и, плюнув в лобовое стекло вагоновожатому. Те, кто порасточительнее, столпились у двери.
Вагоновожатый, потакая одному ему ведомым предрассудкам, к своим будущим пассажирам был весьма избирателен. Вот и в этот раз он подождал, пока по ступенькам, отфыркиваясь от летящей с крыши лузги, заберётся мужчина, и нажал кнопку закрывания дверей, едва не расплющив дверью ступившего на нижнюю подножку ветхого старичка со странным взлохмаченным рюкзаком за плечами, похожим на большую дохлую курицу. Злорадно тренькнув, трамвай тронулся. Тощеногий старичок соскользнул с подножки обратно в зловонную пасть безжалостной улицы. Облезлые, посеревшие от времени крылья за его спиной трепыхались на ветру в тщетных попытках раскрыться. «Ничего святого!» – брюзжал себе под нос старик, собирая с замызганного асфальта вырванные перья.
Мужик, облагодетельствованный вагоновожатым, с кряком протиснулся через турникет и отдышался. Дюжая конструкция тела, раскосые глаза и татуированные щёки придавали ему сходство с вышедшим в отставку японским оябуном. Глыбистый, красный от хронического злопамятства и одутловатый от информационного токсикоза, он, сверкая крохотными угольками зрачков, шагал по салону в поисках места. К груди бережно прижимал свёрток. Свёрток кряхтел и шебаршился. Из прорванного в серединке отверстия высунулась пупыристая рачья клешня.
Последний в этом городе трамвай был полупустой. Не считая жмотов-безбилетников, скребущихся на крыше. Пассажир с раками прошёл весь салон и придирчиво оглядел свободные сидения. Его любимое место у окна занимала полусонная старуха с пологим профилем. Она, закатив глаза, посасывала курительную трубку и гудела пустым брюхом. Мужик демонстративно пошуршал свёртком.
– Вам уступить? – апатично проблеяла старуха, рыгнув мужику дымом в лицо.
– Неплохо бы, – ещё крепче прижав к себе свёрток, буркнул он и многозначительно посмотрел на висящую над сидением табличку с надписью: «Места для пассажиров со свёртками, тюками и кулёчками».
– На сидении для курящих распростёрлась беременная. И ведь не курит же! – поднимаясь, попыталась оправдаться старуха и сплюнула себе под ноги. Мужик скосил один глаз на уквашенный плевок, одобрительно хмыкнул и завертел головой.
Через проход он приметил ещё одну старуху. Какой, однако, загадочный вкус на старух у вагоновожатого!
Эта, вторая, выглядела посдобнее, понажористее. Кряжистая, гладкокожая, с приятным осуждением во взгляде. Подле старухи на соседнем сидении тряслась безвласая собачонка, клацая в гнилых зубах красный «Чупа-чупс». Лысая псина зыркнула на мужика, перекатила леденец за щёку и оскалила кариозную челюсть. Раки в свёртке, почувствовав опасность, жалобно захныкали. «Цыц, родненькие» – шепнул он свёртку, непроизвольно баюкая его, как младенца.
Впереди мужика сидело что-то двусмысленное, бесполое. Неподвижное и косматое. «Совсем уже разборзелись – манекенов вместо себя в трамваи пихают!» – клокотал про себя мужик. Он пнул кулаком сидение. Манекен качнулся. Безвольная шея хрустнула, уронив на плечо осквернённую дредами голову. Мужик, ухнув, отпрянул. Трамвай при повороте скосился набок. Послышался лязг отлетевшего колёсика. Голова манекена перевалилась на другое плечо. Мужик вскочил, намереваясь отшвырнуть мельтешащий манекен из кресла.
– Мертвяк. Не тормоши, – услышал он голос справа.
Повернулся в сторону старухи с собачонкой:
– А кто ему проезд оплатил? Гробовщик?
Бабка укоризненно покачала головой и покрутила пальцем у виска. Её нутро произнесло:
– Пентюх ты. Мёртвые уже ничего не должны.
Мужик пристально смотрел на старуху, на её неподвижный, как будто зашитый рот и силился угадать, каким местом та выбрасывает слова.
– Не высматривай – не отыщешь, – донеслось от старухи. Мерзкая собачонка сморщилась от смеха.
Мужик искоса разглядывал ротовое отверстие старухи: иссохшее, испещрённое поперёк морщинами—трещинами, чёрными от глубины. Морда гладкая, как ляжка, а рот в бороздах! Не выдержал и, привстав с сидения, подался вправо. Рыхлые старухины губы, словно кто-то обметал суровым скорняжным стежком. Мужик присвистнул. А пасть-то у карги и впрямь зашита!
Старуха, приметив ёрзанье досужего здоровилы, смешалась на секунду и занервничала. Штопаный рот задёргался пойманной гусеницей, ноздри растрескались. Выдохнув внутрь себя, старуха унялась. Коснулась рукой чёрного шерстяного узелка над губой, похожего на родинку, подкрутила его, подтянув шов. Гусеница замерла ровной горизонтальной линией.
Напольный динамик шепелявым детским голосом объявил остановку. Трамвай замер, шваркнул дверями, выплюнув кого-то из пассажиров. По потолку зазмеились трещины – безбилетники расковыривали крышу в надежде низвергнуться в салон.
Мужик, подперев кулаком лоб, задремал. Содержимое свёртка осторожно полезло наружу. Сцепившись клешнями, членистоногие дружно спустились на пол и с победоносным гаком разбежались по салону трамвая. Мужик проснулся от громкого хохота и со страху чихнул.
– У вас на нижней губе рак болтается! – сквозь похожий на ослиный рёв смех сказала девушка.
Мужик, оторопело глядя на незнакомку, содрал рака с припухшей губы и метнул за плечо. Девушка продолжала давиться от смеха. Складная, полнокровная, ещё, должно быть, не скурвившаяся от безнадёги и житейских мерзопакостей.
