Лязг разблокированного замка сотряс недвижный утренний воздух, и большие металлические ворота с несколькими рядами колючей проволоки медленно поползли по железным рельсам, раскрываясь. «Выстрел», как говорили про этот звук, отразился от соседних построек, усиливая зловещее настроение и без того мрачной сцены. От ворот на полкилометра в обе стороны протянулись два параллельных забора шестиметровой высоты из металлической сетки. В пространстве между ними шло 2,5-метровое заграждение из колючей проволоки – препятствие, которое не перескочил бы даже самый прыгучий зэк. Нигде не было видно ни души. Как будто ворота сами загадочным образом узнали о моем приближении и открылись, приветствуя меня в мой первый день работы в тюрьме строгого режима.
Тем утром я проехал сто километров под дождем из дома в Ванкувере до городка Эбботсфорд, где располагаются несколько режимных тюрем канадской провинции Британская Колумбия. Комплекс Матски стоял всего в нескольких минутах от шоссе среди скопления бензоколонок и мини-маркетов, где, очевидно, заправлялись сотни машин и сотрудников, приезжавших туда каждый день. Вход на территорию ничем примечательным не выделялся, разве что предупреждающей надписью: «Все посетители и автомобили будут обысканы на предмет провоза запрещенных вещей, а найденные вещи будут изъяты». Вокруг, насколько мог видеть глаз, простирались темно-зеленые травянистые холмы, усыпанные зданиями, напоминавшими средневековые замки в окружении рвов, высоких оград, увенчанных спиралями из колючей проволоки, и пятнадцатиметровых вышек, расставленных в стратегических местах у каждого поворота ограды. В конце долгой дороги находился Региональный медицинский центр (РМЦ), который своим названием мог ввести посетителей в заблуждение. РМЦ – лечебница строгого режима для осужденных за сексуальные и насильственные преступления. Тамошние 250 коек приютили опаснейших преступников Канады. Это и было мое новое место работы.
Мне было двадцать три, первый год в аспирантуре. По дороге в тюрьму рано утром я думал, что совершенно не готов к тому, чтобы интервьюировать ее обитателей, заключенных за тяжкие преступления. Несколько предыдущих лет я делил время между изучением научной литературы о психопатах, курсом методов визуализации мозговых структур и участием в исследовании электрической активности мозга косаток в процессе слухового восприятия, аналогичного такому процессу у человека, хотя это исследование и было мало связано с предыдущими двумя. Меня все больше затягивало изучение психопатии, и я с энтузиазмом учился у своего научного кумира – отца-основателя современных исследований психопатии профессора Роберта Д. Хэра, к которому я незадолго до того поступил в аспирантуру. Но сейчас, проходя через рамку металлодетектора у входа на окруженную колючей проволокой территорию тюрьмы, я замедлил шаг и задумался, как я вообще до такого дошел. Я собирался в одиночку взяться за опасную задачу: проводить углубленные интервью со свирепейшими осужденными преступниками, многие из которых признаны психопатами. После интервью я планировал проверить их электроэнцефалограммы (ЭЭГ), измеряя электрические импульсы мозга в ответ на эмоционально заряженные слова, – эти данные помогли бы нам понять связи между процессами, проходящими в мозге психопата, и его поведением.
Я прошел через пропускной пункт, где бледный сухопарый охранник с таким видом, будто полвека провел за решеткой, вручил мне бедж с моим именем и сказал, как пройти в психиатрическое отделение. Уже со знакомым грохотом снова лязгнул и разблокировался замок на тяжелой, обшитой свинцом двери. Я чуть подтолкнул ее вперед. Делая первые шаги в этом новом окружении, я улыбался, потому что мне не пришлось проходить полный досмотр полостей тела, который заботил меня больше всего. Я отметил про себя, что надо расквитаться с другим аспирантом, который меня убеждал, что в канадских тюрьмах принято полностью досматривать новых сотрудников.
Пока я шел от административного входа в психиатрию, заключенные в белых футболках, джинсах и темно-зеленых куртках слонялись между прачечной, парикмахерской и часовней. Внутри пахло дезинфекцией, и мне подумалось: интересно, чем они отчищают кровь.
Я вошел в большое зловещего вида здание и стал блуждать по коридорам, как потерявшийся мальчишка, пока не наткнулся на дверь кабинета с табличкой «Д-р Бринк». Там, почему-то отвернувшись от открытой двери, практически напрашиваясь на то, чтобы я потихоньку проскользнул внутрь и застал его врасплох, сидел главный психиатр доктор Йохан Бринк. Я познакомился с доктором Бринком всего три месяца назад в Институте перспективных исследований по психиатрии при НАТО. Это было в Португалии, в Алворе. За обильными ужинами и возлияниями я уговорил доктора Бринка сотрудничать со мной в моем исследовании ЭЭГ психопатов. Он помог мне добиться утверждения моей программы в тюрьмах и университетской комиссии по этике. Со всеми этими разрешениями на руках я негромко постучал по дверному косяку его кабинета. Он развернулся, не так уж чтоб испуганный, и приветствовал меня широченной улыбкой.
– Кент, рад вас видеть! Милости просим к нам в тюрьму! – проревел он с заметным южноафриканским акцентом.
Йохан проводил меня по коридору и показал кабинет, в котором был только стол с телефоном и два стула по обе стороны стола. Прямо посреди стены, где-то на уровне груди, бросалась в глаза ярко-красная кнопка размером с серебряный доллар.
– Я вам советую сесть на стул поближе к двери; на всякий пожарный, мало ли, вдруг кого-нибудь разозлите, тогда можно будет быстро выбежать. Все лучше, чем застрять по ту сторону стола. Если не сможете выбраться, бейте по кнопке, должна прибежать охрана.
Он говорил так беззаботно, что я не мог не подумать, не смеется ли он надо мной.
– А вот ваш ключ – не потеряйте!
Он дал мне 15-сантиметровый латунный ключ с большими зубьями необычного и устрашающего вида. Такие ключи производят только две компании в мире специально для тюрем. Он открывает там большинство замков.
Доктор Бринк показал на большую дверь в конце коридора.
– Камеры там. Сейчас мне пора бежать, можем встретиться вечером, ладно? – договорил Йохан с улыбкой, уже повернувшись.
