По календарю наступила осень, но погода все никак не желала с этим мириться. Уже не летнее солнце светило жарче, чем вчера. Воздух был по-прежнему душным. Деревья и цветы тоже не знали, что пора умирать. Лишь люди – те взрослые, что вышли из отпусков, и те маленькие, которые спешили в школу – почувствовали на себе смену времени года.
Бен Келли тоже ее ощутил. Еще бы, ведь это был его первый день в новой школе. Переехав сюда, в Эшвилл, месяц назад, он имел возможность как следует осмотреться и, может, даже завести друзей до того, как школьная пучина поглотила бы его. Но этим шансом Бен не воспользовался.
– Деревенская ласточка, – диктовал он себе, выводя запись в блокноте. А где-то впереди, чуть выше на ветке, сидела маленькая птичка.
Клюв – короткий. Окрас – спереди красный, белое брюшко, спинка черная, немного синяя. Хвост длинный.
Закончив описывать птицу словами, Бен принялся ее рисовать. Криво, косо, но вполне приемлемо для его восьми лет. Цветных карандашей при нем не было, поэтому Бен выцарапывал обычным серым маленькие стрелочки к разным частям птички и подписывал их как «красный» или «черно-синий».
Так он и проводил все свое время – бегая по лесу и «охотясь» на птиц. Они с отцом поселились в самом конце Медоувью-роуд, и окна из комнаты Бена смотрели прямо на деревья, их густые заросли. В них же каждое утро попадали лучи восходящего солнца. И почти сразу, как только Бен распаковал коробки со своими вещами, он увидел среди еловых веток что-то похожее на обычную шишку, вот только эта двигалась и щебетала.
– Щегол! – воскликнул тогда Бен и бросился за блокнотом, уже исписанным наполовину.
Заниматься охотой Бен начал примерно два года назад. Как раз тогда же он научился писать. И то и другое произошло почти одновременно, и нельзя было точно сказать, что раньше – курица или яйцо.
Когда рисунок тоже был закончен и по-своему раскрашен, Бену оставалось сделать только одно.
«Клариса», – написал он внизу. Это была его вторая ласточка. Где-то на страницах, между воробушком Джоном и дятлом Виктором жила другая – Эвелина.
Бен закрыл блокнот. Убрал его в карман рюкзака, а карандаш сунул себе за ухо. До школы оставалось идти… Бен не знал, сколько точно. Папа высадил его на пересечении Кимберли-авеню и Бивердам-роуд.
– Тут недалеко. Иди прямо, не сворачивай, – сказал он сыну и подтолкнул того вылезти из машины – белой Ривьеры, так обожаемой отцом.
Когда Бен уже стоял на дороге, где не было ни тротуара, ни хотя бы еле заметной тропинки по бокам, отец добавил:
– И помни, Бенни. Помни, что я тебе сказал.
Бен кивнул. Конечно, он помнил.
– Держи язык за зубами, – вот что ему было велено отцом еще сегодня утром.
Но о чем именно ему следует молчать, Бен позабыл. Может, отец боялся, что все узна́ют о его недавнем разводе? Или о том, что он работает в BorgWarner на должности простого сборщика, куда ему удалось так быстро устроиться. Бен не стал предполагать что-либо еще. Он все равно не собирался ни с кем говорить.
Хотя ему и хотелось. Иногда, перед сном, он открывал блокнот с птичками и беседовал с ними немного. Рассказывал про то, как прошел день. Как здорово он веселился. Как смеялись другие дети над его уморительными шутками. Врал, как сам чуть не лопнул от смеха. Казалось, произнесенные вслух фантазии превращались в реальные воспоминания. И Бен улыбался.
А порой рисунки, с которыми он разговаривал, покрывались блестящими капельками. На секунду, не больше. Слезы быстро впитывались в бумагу, так что та начинала идти волнами. Воробушку Джону Бен рассказывал, как сильно он скучает по маме. Дятлу Виктору – про свою годовалую сестричку Лору, которая вот-вот должна научиться ходить. А Эвелине, что ему плохо и страшно.
Эвелина слушала его очень внимательно. Так внимательно, что вся страничка под ней скривилась, местами покрылась катышками. Ровные графитовые линии превратились в серые кляксы, и Бен уже несколько раз рисовал поверх них новые.
– Почему мама не заберет меня? – спрашивал он у Эвелины. – Почему она оставила только Лору?
– Но ведь так и должно быть, – отвечала ласточка.
И Бен обреченно с ней соглашался. Да, так оно и должно́ было быть. Мама с Лорой – девочки, а он с папой – мальчики. Так родители и поделили их между собой. Девочки остались в Лансинге, штат Мичиган, а мальчики двинулись подальше на юг.
Так они делали и раньше. Мама купала дочь, а сына, пока ему не исполнилось семь, мыл отец. Принять ванну Бен мог и сам уже лет с пяти, но папа не оставлял ему такого шанса.
– Я потру тебе спинку? – спрашивал он, на что Бен кивал и улыбался. Он любил папу.
До развода Бен с уверенностью мог сказать, что даже сильнее, чем маму. На ее фоне отцовская любовь казалась чем-то вроде шоколадного сиропа, которым продавцы в киосках на улице щедро поливали молочные шарики мороженого. И вот когда в бумажном стаканчике у Бена остался лишь этот приторный и липкий сироп, он вдруг осознал, как важны были те скучные и бледные шарики.
Да, мама не разрешала Бену слишком долго смотреть телевизор, слишком поздно ложиться спать и задерживаться на улице по вечерам. Она запрещала баловаться с шампунем в ванной и ругалась, если Бен начинал бегать по дому с дикими воплями индейских вождей. Зато все это можно было делать, когда дома оставался только отец.
Сладкий, сладкий сироп.
Тогда, до развода, жизнь у Бена была простой, и истины, по которым он существовал, тоже были простыми. Разрешает – значит, любит. Так он думал. Но оказалось, все гораздо сложнее.
«Мама меня бы так не оставила», – Бен смотрел вслед уезжающему автомобилю.
И таких спутанных чувств он раньше тоже не испытывал. Обида и облегчение. Первое, как подзатыльник, как пинок под зад, говорило Бену:
– Какой же ты жалкий и никому не нужный.
А второе, прикрыв ладошкой рот, тихо шептало:
– Но ведь ты и хотел, чтобы папа оставил тебя одного. Чтобы он больше не…
Бен заткнул уши. Перебил внутренний голос свои настоящим:
– А ла-ла ла-ла ла. Я ничего не слышу! Ла-ла ла-ла.
