Перед вами – история единственной многолетней, непреходящей, настоящей любви поэта Александра Сергеевича Пушкина. К кому? А, как это ни парадоксально, к одной из его самых первых, лицейских еще пассий – сестре его одноклассника и тезки Екатерине Павловне Бакуниной (9 февраля 1795 – 7 декабря 1869). Не ожидали такого от известного своей ветреностью гения? Я бы тоже не поверила в его сколь-нибудь длительную преданность своей первой любви, если бы не убедилась воочию, что именно о ней во множестве своих рукописных листов он старается рассказать нам, своим умным и догадливым потомкам.
Наверное, в награду за то, что уже без малого два столетия бережно сохраняем его черновики. Порой даже с ревностью не по разуму: стремясь утаить не только от общественного любопытства, но и от науки его автобиографику – дневники с записями интимного характера, «напечатанные» карандашом в междустрочье стихов и вписанные пером в линии графических сюит. Да-да, я – о том самом «пропавшем» дневнике, который российские пушкинисты уже столько десятилетий упорно и, естественно, безрезультатно ищут по всему миру.
Тщета этих поисков сделалась особенно убедительной после выхода в свет в 1995–1997 годах усилиями коллектива ученых Пушкинского Дома восьмитомника «Рабочих тетрадей А.С. Пушкина», в 1999 году – «Альбома Елизаветы Николаевны Ушаковой» и в 2013-м – трехтомника пушкинских «Болдинских рукописей 1830 года». Для тех, кто ко времени раскрытия этих первоисточников успел прикоснуться к пушкинским тайнам чисто интуитивно, стало очевидным, что почти все творчество великого поэта обусловлено по сути лишь двумя-тремя его замалчиваемыми по этическим, вероятно, соображениям трагическими любовными историями. А наука в целом все еще продолжает объяснять его себе отношениями Александра Сергеевича с десятистепенной важности для него женщинами, которые в свое время догадались оставить о себе любимых потомкам в связи с ним строчку в дневнике, письмо подруге или светский альбом с его дежурным мадригалом.
Отношения Пушкина с Екатериной Павловной Бакуниной не являются одной из вышеупомянутых трагических историй. Но их нельзя назвать и случайным эпизодом. Для этой девушки в сердце поэта во всю его жизнь сохранялся отдельный, только ей предназначавшийся уголок. Мысли о ней присутствуют во многих его произведениях, образ ее возникает в его графических сюитах самых разных лет. Дело за «малым» – разглядеть, прочесть его тайну.
Даже сличение нарисованных Пушкиным профилей с написанными профессиональными художниками портретами их предполагаемых прототипов – занятие непростое, связанное с обладанием достаточными знаниями о самом поэте и людях из его круга общения, о его творчестве и исторической эпохе. Еще сложнее разгадывать пушкинские графические сюиты с «пейзажами», «натюрмортами», «маринами», «иллюстрациями»… Потому что на самом деле в его графике …никаких художественных жанров нет. А все, что иные ученые пытаются систематизировать, – лишь метафоры, символы того, что он интегрирует, трансформируя порой почти до неузнаваемости, в свое творчество из событий своей реальной жизни, из интимных переживаний собственной души.
Другую немаловажную для нас трудность отметил еще на юбилейной парижской выставке графики поэта 1937 года художник Мстислав Добужинский: «Рисунки Пушкина тесно связаны не только с его биографией, но и со множеством явлений в пушкинской современности: одной из самых интересных задач будет выяснение художественных влияний – непосредственных, косвенных и «подпочвенных», которые в той или иной мере могли действовать на Пушкина-художника»[1]. А в речи при закрытии этой выставки Мстислав Валерьянович еще и многозначительно присовокупил, что в графике Пушкине видит товарища того же братства, в котором состоит сам.
Наивно, конечно, полагать, что имел он в виду содружество профессиональных художников. Братство это – масонское иллюминатское общество, в котором занимались особого рода рисованием – изобретали и широко использовали различного рода шифровки. Кодирование информации в словах и рисунках в пушкинское время, когда светские люди обожали игры, шарады и ребусы, маскарады и живые картины, эпиграммы и карикатуры, вообще было в большой моде. В разной мере владели искусством шифрования, даже не будучи масонами, многие современники поэта. В том числе – близкие его друзья Жуковский, Батюшков, Кюхельбекер, Дельвиг… Хотя в мастерстве рисования им, конечно, за Пушкиным не угнаться. Тот совершенствовался в этом искусстве – тренировал глаз и руку – так же упорно, как и в стрельбе из пистолета.
По графике Пушкина хорошо видно, что не только для своих поэм с политической подоплекой усвоил он с юности известное правило: надежнее всего информацию спрятать – это ее «выпятить», как говорится, положить на самом видном месте. И образы своих сюит он прямо РИСУЕТ БУКВАМИ! Печатными и скорописными. Крупными и мелкими. Ясными и затененными. Четкими и едва выглядывающими бочком из черноты. Но в совокупности своей непременно образующими какую-то линию – НЕПРЕРЫВНУЮ ЦЕПОЧКУ слова или фразы.
Поэтому пушкинскую графику надо читать. Тем более что в манере графического шифрования записей своего интимного дневника поэт не оригинален. Он строго, принципиально придерживается общепринятых символики и правил, потому что рассчитывает в конечном итоге быть понятым. Вначале – знающими многие подробности его личной жизни друзьями, которые, как он, вероятно, полагал, будут призваны изучать его архив после его смерти. А через них – и прочими современниками.
Для нас, сегодняшних, конечно, непривычен, сложноват сам по себе символический язык графики Пушкина, понуждающий обращаться ко многим источникам, развивать догадливость, порой даже проявлять смекалку. Однако ключ практически от всех его кодов – его творчество, в котором нет ни единого лишнего, не вписывающегося в общую литературную концепцию его жизни образа, ни единого праздного слова. В графике в этот круг приходится включать и пресловутую ненормативную лексику поэта.
Остающаяся в конечном итоге в его черновиках, она и там просто информативна – суха, эмоционально бесцветна. К примеру, рядом с именем любимой женщины и датой Пушкин лаконичным глаголом в три или четыре буквы – «е…ъ» или «у…ъ» – всего лишь констатирует факт интимных отношений с ней. Или отсутствие таковых: «не е…ъ ея». И, добросовестно занимаясь изучением его жизни и творчества, эту ненормативность не обойти стороной. Потому что лишь к ней легко и, главное, оправданно, расставляясь по своим законным местам, «прилаживается» все то, чем давно уже интуитивно оперирует пушкинистика – мемуары, письма, дневники, разговоры людей из окружения поэта…
