…Наступает момент, когда ты как бы оказываешься в пустоте. Ни дорог, ни перекрестков, никаких следов. Куда идти? Зачем? Да и сил никаких нет. Одиночество, неизбежность, нет страха, нет желаний, нет воли двинуться с места. Горизонт очерчивает только прошлое, будто жизнь уже прожита, и ты по инерции катишься к последнему дню. Ты пытаешься быть весёлым, ныряешь в стакан, глумишься над коллегами, искусственно раздувая собственную значимость. Оглядываться не хочется. Там то, что ты пытался забыть, завалить грудой беззаботных воспоминаний. У каждого живут свои скелеты в шкафу. Одни прячешь от всех, другие прячешь от себя.
Но однажды прошлое настигает тебя. В обычном разговоре среди пустой трепотни. И ты либо врёшь самому себе, либо вытаскиваешь события в слегка искривлённой форме, пытаясь натянуть на себя всеобщее сочувствие. И даже этого шажка бывает достаточно, чтобы ощутить раскаяние, сдвинуться с места и тащить свой противоречивый багаж сквозь жизнь, всё так же переполненную испытаниями.
Как сложилось, что в этот солнечный день я оказался на кладбище, у могилы, что вырыта для женщины, которую я никогда не видел живой? Женщины, матери – больше ничего о ней и не знаю. И глядя на незнакомое неживое лицо, я ищу смысл своим поступкам или её смерти, вещам, вроде совершенно не связанным друг с другом.
Говорят, что взмах крыла бабочки способен вызвать землетрясение на другом конце света. Может ли женщина, родившая и вырастившая дочь, отдавшая ей всю себя без остатка, почувствовать предсмертную агонию дочери и передать ей свою жизнь? Или это всего лишь цепь случайных событий, превратность судьбы, и мы просто пытаемся связать непостижимые для нас вещи?
В предисловии обычно принято раздавать благодарности многочисленным friendам, жёнам, кошкам, собакам, вдохновившим автора на очередной трёхгрошовый бестселлер. Я опущу этот трогательный ритуал. Не то чтобы у меня никогда не было этих животных и никто из них не гадил на эти огнеупорные рукописи. Просто не хотел бы присовокуплять их добрые имена и клички к этой карикатурной истории полной больных фантазий, навязчиво всплывающих в сознании даже самых истовых поборников праведности.
Смелость утверждать, что упомянутые фантазии будоражат умы каждого индивида, основывается на моём опыте редактирования слезливых мемуаров, героических автобиографий и самых безобидных резюме. Я – редактор. Новиков Александр, 42, рост, вес – как на обложке.
Расчищая словесный мусор, коим авторы заваливают свои жизненные пути с момента рождения их непорочных предков, создавая неимоверное количество непреодолимых преград, я приводил эти перегруженные сентиментальностью поезда к их конечной станции – складам современной макулатуры.
Тщеславные нувориши, несостоявшиеся гении, решившие отлить себя в формате карманного словаря, не способны выразить блёклые чувства в чувственных тонах или вселенскую скорбь в предложении из трёх букв. Вот и приходится редакторам вдыхать жизнь в бессмертные произведения Шариковых, наполнять затхлые биографии бухгалтеров невероятными приключениями, а бессвязный бред спившихся чиновников превращать в жизнеутверждающие гимны. Редакторы переписывают судьбы, подводят итоги жизненного пути, вдохновляя потомков на такие же героические мемуары.
Как-то адаптировал монографию по адронному коллайдеру для школьной программы. Получилось что-то вроде такого: «Там такая фигня, она как давай фигнюшками фигачить! Тыдындж, тыдындж. И от них другие фигнюшки в разные стороны. Вот такая вот фигня». Последствия таких переводов неизбежно сказались на моём «литературном» стиле – суржике мата и художественного повествования, а также привели к запутанности изложения.
Метаморфозы1 и каламбуры2 сопровождают не только обновленные биографии, но и лезут в собственные мемуары редакторов, поданные как плоды творческих мук.
Художники пишут картины, а пытливые сердца наполняют их собственными чувствами. Поэтому не буду злоупотреблять в рассказе детализацией типовых интерьеров или глубиной избитых образов, которые без труда можно загрузить в воображение из более сакраментальных источников. Предметы, ощущения, мысли будут доступны лишь в видимой их части, оставляя простор вашему собственному дизайну.
К вечеринкам я пристрастился ещё в школе, усугубил в университете. Женитьба никак не сказалась на их регулярности. Затяжные переговоры с тёщей лишь усилили тягу к независимости и формированию устойчивой, как мне казалось, коалиции соратников и собутыльников. Благоверная оказалась терпеливой женщиной и беззаветно посвящала свои лучшие годы моей застывшей творческой юности. Наивно верила многочисленным обещаниям о безмятежном будущем, о домике у моря, и что золотая рыбка будет у неё на посылках. Но в одно прекрасное утро моя половинка наконец допетрила, что к домику у моря прилагается разбитое корыто, упаковала нажитое непосильным трудом родительское приданое и укатила в рассвет альтернативного будущего.
В тот период я совсем слетел с катушек. Ночные клубы с их однообразием синтетической одухотворенности осточертели, бары начали наводить скуку своей бесхитростной трескотнёй, и «пристань загулявшего поэта» постепенно переселилась в квартиру. К несчастью домработницы Клавы, моя нора имела талант с лёгкостью превращаться в любое развлекательное заведение. Вход бесплатный, выпивку, игрушки рекомендуется приносить с собой. Шумные травмоопасные пьянки сменялись «литературными» чтениями с братьями по перу, не менее шумными. Иногда эти компании скрещивались, и тогда банкет завершался в полицейском участке.
Любимым развлечением у нас была пьяная игра в карты на исполнение дебильных желаний. Они не подразумевали секса, но и приличия тоже не содержали. Уважаемой банкирше пришлось в буфете театра вести разговор с почтенной дамой об искусстве и духовности, а потом случайно опрокинуть сумочку, из которой высыпалась коллекция презервативов и фаллос колоссального размера. Кузе, заике от природы и лучшему корректору, довелось со слезами на глазах умолять продавщицу супермаркета обменять грязные бутылки на буханку хлеба, потому что есть очень хочется, но если нет, то хотя бы на пиво. Влюблённая пара просилась пописать в два часа ночи в квартиру на первом этаже соседнего дома. Мощный бас уставшего от попрошаек ротвейлера не только опорожнил мочевые пузыри страждущих, но и поверг в паническое бегство наблюдателей. Подлинные справки об отсутствии триппера, паралича или иной выдуманной болезни служили входным билетом на следующие посиделки.
Но самый жестокий проигрыш случился с коллегой процветающего издания, которого со всех рук валила наша завистливая братия. Ему суждено было стоять на четвереньках в жёстком ошейнике и лаять на прохожих под команды оповещённой об его изменах супруги.
