– Ты всё равно выйдешь за меня замуж, – практически прорычал Эриас, подцепляя жесткими пальцами мой подбородок и заставляя смотреть на него.
В сиреневых глазах полыхало аметистовое пламя, лицо побелело от гнева. И даже сейчас, когда внутри всё сжималось то ли от страха, то ли от желания, я понимала, что он самый прекрасный мужчина на свете.
Но сказала совершенно спокойно, пусть даже и рискуя быть за это наказанной.
– Вот только не надо мне угрожать, – еле слышно сказала я, не смея отвести от него взгляда.
Эриас недобро прищурился, рванул меня к себе и впился в губы, лишая возможности сопротивляться.
По телу пробежала жаркая волна, сердце застучало как сумасшедшее, желание вспыхнуло белым сладким пламенем.
– Всё равно будешь моя, – выдохнул он, опаляя мои губы огненным дыханием, – моя…
После этого оттолкнул, осмотрел с ног до головы и прошипел:
– Собирайся, Ромеда. Через два айта мы полетим в храм.
С этими словами он покинул мою комнату и даже не оглянулся. Подрагивающие колени подогнулись, и я медленно опустилась на густой пестрый ковёр, которым был застлан пол. Маленький чиноку выбрался из-под кровати и тихонько подполз ко мне. Ткнулся в руку золотистым носом, взмахнул радужными крылышками и вопросительно курлыкнул.
– Я не знаю, что мне делать, Чи, – прошептала я, чувствуя, как к глазам подступают слёзы, – не знаю… Ведь я никак не могу стать его женой, иначе проклятие тогда ничто не удержит…
***
7 дней назад, месяц Моря
– Мне горько тебе это говорить, дочь моя, но ты знаешь, что иного выхода нет, – сказал отец, стараясь не смотреть на меня.
Ветер нес с моря запах соли и прохладу. Пробирался под шелковую тунику, заставляя ежится от холода. Играл с моими белокурыми волосами так, что постоянно приходилось их убирать с лица. Золотой венок я потеряла на берегу, когда купалась. И теперь локоны в буйном беспорядке струились по спине.
– Я знаю, – еле слышно ответила я.
В один миг белизна колонн, поддерживавших покатую крышу нашей беседки, вдруг показалась мертвой и ледяной, словно снег на вершинах Проклятых гор. Кефей, царь Эфоса, не мог поступить иначе. Оракул нашего дома всегда говорит истину. И нет смысла что-либо говорить.
Моя мать, царица Кассио, знала, что не стоит ставить себя выше богов. Боги коварны и злопамятны. Они благостно принимают жертвы, но в то же время слышат каждое слово, произнесённое смертным. Вот и наказан теперь весь Эфос злобным чудовищем, выходящим из морских волн за то, что царица посмела сказать, что красивее она всех богинь. Ох и смеялись тогда на пиру над её словами, говорили, что бесстрашна и дерзка прекрасная Кассио, только вмиг смолк смех, когда вдруг сами собой распахнулись бронзовые двери в царский зал. Раздался смех, низкий и нечеловеческий, задрожали кубки и блюда на столе. Сразу смолкли все гости, переглянулись отец и мать, а я невольно сжалась, чувствуя, что ничего хорошего не будет.
– Раз ты самая красивая, Кассио, – прогремел голос бога моря, – то, наверно, и умом не обделена. Так же, как и боги, верно, Кассио?
Мать побелела как полотно. Отец только нахмурился, но пошевелиться не посмел. Никто не смеет, когда говорит бог.
– С этого дня Эфос отдаю я подводному чудовищу и волю даю делать всё, что вздумается. Очаруй же его, о Кассио, своей красотой. Убеди тебя слушаться.
И снова прогремел смех, от которого сотрясся пол в зале. Мне тоже подурнело, но мать вовсе лишилась чувств, поэтому все кинулись к ней.
С тех пор прошло две недели. Каждую ночь из волн выходило чудовище, на которое было страшно смотреть, и опустошало окрестности Эфоса. И каждую ночь мы слушали смех морского бога. Несколько дней и отец, и мать не выходили их храма, моля о милосердии, принося богатые жертвы и бросая в море изысканные украшения, сделанные руками самых талантливых мастеров Эфоса. Но ответа не было. А чудище приходило на следующую ночь, и всё повторялось. Именно тогда я с отцом отправилась к оракулу. Но великаны, сторожившие вход в его пещеру пропустили только отца. А потом и вовсе отправили меня домой.
И вот теперь я узнала страшную весть.
– Чтобы умилостивить морского бога, мы должны отдать тебя, Ромеда, чудовищу, – сказал отец.
Эти слова не укладывались в голове. Пусть я не была единственным или самым любимым ребёнком, но ко мне всегда хорошо относились. Всё же царевна, не простолюдинка. Да и слуги меня любили, потому что никогда я не относилась к ним жестоко или грубо.
– Только царская кровь может искупить царскую ошибку, – с горечью произнес отец, подошёл и сжал мои плечи. В его синих глазах, таких же, как и у меня, была боль.
Но нельзя противиться божьей воле. Как и нельзя не выполнять указаний оракула, какими бы страшными они не были. Ибо оракул никогда ничего не изрекает в пользу конкретного человека. Но всегда изрекает в пользу Эфоса, которому принадлежит душой и телом.
Кстати, никогда и никогда не видел его лица – оно всегда скрыто черным капюшоном. Никто не видел рук оракула, которые замотаны в грубую ткань. Никто не приближался к нему более, чем на двадцать шагов, потому что оракул сидит на серебряной треноге, а перламутровый дым благовоний так кружит голову сладковатым тяжёлым ароматом, что забываешь откуда пришёл и что хотел спросить.
– Я всё поняла, отец, – сказала я на удивление ровным и спокойным голосом. – Когда состоится… жертвоприношение?
Отстранённо, будто наблюдая за собой со стороны, даже похлопала такой выдержке. Истинная дочь царя. Только… что мне от этого?
– Завтра, – хрипло ответил отец.
– Могу ли я попрощаться с сестрами и Финасом? – спросила я, с сожалением понимая, что царь Кефей вновь стал царём, а не отцом – ни следа боли или печали на непроницаемой маске его лица не отражалось.
– Да, сегодня, – кивнул он. – Завтра, в начале пятого айта, на рассвете, ты должна быть готова, Ромеда. Оракул предупредил, что его указания мы должны выполнить за сутки, иначе бог может передумать.
Я только вздохнула, приложила руку к сердцу и склонилась перед родителем. Перед тем, как покинуть его, замедлила шаг.
– Как матушка?
Повисла тишина. Только крики чаек доносились издалека да шум ветра и моря.
– С ней лекарь, – хмуро сказал отец. – Будем ждать, что скажет. Но пока никого не пускает.
Я молча ещё раз склонила голову и вышла. Внутри все замерло, не было ни слёз, ни желания всех уничтожить, ни слать проклятия жестоким богам. Пустота. Не при рождении меня нарекли Ромедой – спокойной. Я не плакала ночами и не капризничала днём. Была тихим ребёнком, больше любившим книги и уроки моих уважаемых учителей, нежели проказы и веселье со сверстниками. И вот теперь… Боги, мне всего восемнадцать.
