Рассказ
Громадная, поросшая по склонам редкой полынью, тысячелетняя балка с мирно журчащим по самому дну ее, игриво петляющим среди невысоких камышей и острой осоки прозрачным родниковым ручейком, разделила наш небольшой хуторок, затерянный в широкой сальской степи, надвое. Ручеек этот, то почти пересыхая в июльский зной, то бурно наполняясь мартовскими талыми водами, многие годы стремился в большой колхозный пруд, устроенный еще в хрущевское, полное народных надежд, время. А когда ближе к апрелю эти воды уже шли на спад, мы, пацаны, бросив под разными предлогами занятия в школе, все пропадали в нашей балке, вылавливая в этом, враз расширившемся ручье, целыми мешками вышедшего на нерест жирного прошлогоднего сазана. Кто перекрывал течение наспех сооруженным бреднем, а кто и просто – усевшись поперек и расставив свитер или рубашку, благо апрельское солнышко уже припекало вовсю… Азарт! Добытого нами сазана наши хуторяне потом сушили на теплом весеннем солнышке, развесив на грубой дратве под навесами летних кухонь почти в каждом дворе.
Когда же медленно спадали прохладные вешние воды, образуя небольшие теплые запруды по всему течению ручья, в них ходуном начинал ходить рак, такой же икристый и заманчивый, как и его предшественник сазан. Мы, ребятня, конечно же, не проходили мимо! Рака брали и раколовками, устанавливая их против течения, и хватками, сплетенными из простой оконной марли, и просто, голыми руками, расставляя изрезанные клешнями пятерни поперек ручья в самом узком месте. Рак, повинуясь своим природным законам, задерживался в верховьях нашего ручья подольше, чем рыба, в твердых глинистых бережках он начинал деловито обустраивать себе норы, не понимая, дурачок, что очень скоро, под все больше палящим солнышком, быстро обмелеет этот пресный ручей и их хлипкие жилища враз обнажатся и покроются вонючей тиной под победное кваканье исконной хозяйки этих мест – лягушки и тоскливый ночной шелест молодой осоки.
Мы же, украдкой от матерей, тащили из дому в нашу балку кастрюльки, рвали на ближайших огородах укропчик, добывали кто- где соль, разжигали прямо на бережку, на молодой шелковой травке костерок и наши раки, с веселым перетреском, издавая необычайный аромат, варились в закопченной кастрюле, краснея и порой перекатываясь в мутной кипящей воде из того-же ручья. А мы дружно усаживались вокруг и, весело болтая, ждали тот момент, когда начнется наша трапеза. Боролись, играли в чехарду, карты, порой задирались и тут же по-детски наивно – мирились…
Вдоль балки, по самому ее верху тянулся ряд огородов, а за ними пристроились густо набеленные известкой, утопающие в вишневых садочках, и небольшие домики наших хуторян. На центральной усадьбе колхоза, в соседнем хуторе, уже были добротные кирпичные казенные квартиры, со всеми удобствами, построенные колхозом, а у нас жили пока люди в том, что еще при Хрущеве сами и соорудили. Кто, вернувшись с войны и замесив саман, кто уже позже, купив в райцентре кирпич да шифер…
В одном из таких старых домиков, над самой нашей балкой с ручьем, жил тогда в хуторе старый дед Васька, частенько прохаживался он, прихрамывая и опираясь на палку, вдоль течения ручья, подходил к нам, пацанам, занятым ловом сазанчиков, щурился на солнышке, кряхтел по-старчески, а было ему уже за восемьдесят, и подшучивал:
– А дэ будэ… моя уха, хлопци? Шо сь – ны бачу…
Он тихо садился на бережок, а ходил всегда и зиму и лето в начищенных кирзовых сапогах, стаскивал сапоги, разматывал портянки, грел под солнышком вечно мерзнущие свои желтые стариковские ступни, чуть шевеля скрюченными пальцами.
Мы, конечно, тут же наливали деду Ваське в ковшик горячую душистую уху и он, присаживаясь на одно колено, а другое у него с войны не сгибалось, медленно, покачивая белой головой своей, смакуя и наслаждаясь свежатинкой, хлебал уху вместе с нами.
И все это действо, и было это очевидно, доставляло ему громадное удовольствие.
Один раз, когда сазан уже сошел пониже, в наполненный талой водой пруд, ухи у нас уже не было и мы варили оставшихся в теплых заводях раков (бери их голыми руками!) , как всегда, играя в чехарду и беззаботно дурачась на бережку. Мы уже тогда были подростками, летом работали в колхозе, вовсю курили, пряча где-нибудь в сарае случайно раздобытую пачку сигарет и, если перепадало нам какое-никакое спиртное, то, дело понятное, прятали подальше свою комсомольскую совесть и – не отказывались. Кто-то невесть откуда притащил пару бутылок сухого болгарского вина и в тот день у нас был пир – горой.
-А дэ ж вона е, моя уха, хлопци?..
Дед Васька, как всегда, присел на бережок, слегка улыбаясь в свои белые, как лунь, усы.
Вован, великовозрастный детина под два метра, самый здоровый из нас, победно усмехнувшись, вынул из котла громадного дымящегося рака, налил стаканчик «Воеводского» и картинно поднес деду под самый нос:
-Ну… Сегодня в меню нашего ресторана тока… раки, дедуся!
Тот вдруг побледнел, как-то сразу сник, часто-часто заморгал, опустил глаза и вдруг, бросив на берегу сапоги и размотанные свои портянки, тут же, как от какой-то нечистой силы, как от чумы или огня, стал карабкаться наверх, в гору, что-то злобно бормоча себе под нос…
-Эге, – тихо присвистнул кто-то из пацанов, -гляди, как бабка Груня деда держит…Вино, и то ему нельзя.
Больше он в нашей кампании никогда не появлялся.
А мы, пацаны… Посмеялись. Этот случай рассказали другим пацанам, да и позабыли тут же.
Прошли-пролетели годы. Мудрецы верно говорят: это минуты тянутся. Дни – проходят. А годы – летят! Пацаны выросли, расправили крылья да и разлетелись кто куда.
Я после школы со средним баллом аттестата четыре с половиной никуда не пошел учиться, ибо еще не толком определился, а решил поработать этот год до армии вместе с отцом на кашаре, чабаном.
