Никто не понимает,
Почему я не бегу так быстро,
как только могу.
(с) Christina Perri, «Run»
Осень, 2014. Лондон
– Можете идти, мисс… – Детектив-инспектор сделал паузу, всматриваясь в мои водительские права. – Мисс… – Темные брови полицейского соединились на переносице, а густые усы смешно дернулись, как у Рокфора из мультфильма «Чип и Дейл».
Я хохотнула, и обладатель усов нахмурился. Думать о мультике сейчас действительно дико. Защитная реакция? Да, наверное, так.
– Воронцова, – подсказала я тихим голосом. – Во-рон-цо-ва.
– Вр-р-рнцова, – протянул детектив-инспектор и отдал мне документы.
Обижаться на коверканье русской фамилии не имело смысла. Удивительно, что англичанин хоть как-то смог ее выговорить.
– Вы свободны, – добавил полицейский и отошел переговорить с констеблем.
Молодой парень, веснушчатый и угловатый, до сих пор не мог прийти в себя после увиденного, и детектив-инспектор по-отцовски положил ладонь ему на плечо. Парень вздрогнул. Он стоял посреди кабинета в окружении дорогой темной мебели, высоких книжных полок и документов, разлетевшихся по ковру, но смотрел только на багровые пятна – они были всюду. Кровь забрызгала кожаный диван, светлые обои, корешки книг…
Я отвернулась. Подташнивало. Констебль пробормотал что-то и выбежал из кабинета. Для молодого служащего это было чересчур, ему бы штрафы за парковку выписывать, а не…
Воспоминания едва не прорвались, чтобы затопить паническим ужасом, но я отмахнулась. Нет во мне больше эмоций. Никаких. И мне жаль этого парня. Именно констебль услышал крики, вызвал подкрепление…
Я натянула на плечи мягкий плед. Хотелось спать, очень. Защитная реакция дубль два? Я посмотрела на документы, которые мне вернул детектив-инспектор: с фотографии улыбалась брюнетка, у нее родинка под бровью, пирсинг в носу, губы бантиком, а также сильно – да, сейчас я это признаю – накрашены серые глаза.
Сверкнула молния, и я посмотрела в окно. Едва узнала девушку в отражении – она совсем не похожа на беспечную девицу из моего паспорта. Бледный призрак со взлохмаченными темными волосами – вот кто я теперь. Серые глаза под стать лондонскому небу потемнели, утратили блеск. Губы красные, но не из-за помады: разбиты, с багровыми корочками.
Не в силах смотреть на жалкое зрелище, я прислонила руку к лицу – она пахла кровью. За два года в Лондоне я чувствовала запах металла чаще собственных духов, а посмотрев на пальцы, увидела в трещинках коричневые пятна.
«Кровь отмывается плохо», – говорил Доминик. Много раз говорил. Меньше следов – меньше времени, чтобы убрать последствия. «Никто не должен узнать», – вот что еще он говорил. Никто не должен узнать, никто не должен, не должен узнать, никто не, никто.
Я вскочила.
Детектив-инспектор оторвался от заполнения отчета. Он ждал, что я скажу. Впервые с момента, когда полиция приехала по вызову, я произнесу что-то кроме своей фамилии. Язык не поворачивался, горло сдавило. «Мой муж не виноват», – все, что мне следовало сказать. Четыре слова.
Вместо четырех слов произнесла всего два, повторив шепотом фразу детектива-инспектора:
– Вы свободны.
Но облегчения не почувствовала.
Сними эти цепи с меня.
Ты держала мое сердце в заложниках.
Милая, освободи его.
Твоя ложь не может скрыть того, что я вижу.
Я лучше останусь один.
(с) Bon Jovi, «Breakout»
Осень, 2014. Москва
– Пошла ты! И ты, и твои заказчики, и твоя галерея.
– Костя…
Я скинул ее руку со своего плеча. Случайно задел черно-угольные локоны, и Мария ойкнула. Мое сердце сжалось, и я забыл о гневе, клокотавшем внутри. Сбивчиво забормотал:
– Мария, прости, я не хотел, прости.
Она погладила волосы, словно они были живыми, и сверкнула глазами цвета крепкого чая. Когда улыбка коснулась ее алых губ, мой гнев вернулся. Он пульсировал. Он поднялся по грудной клетке к горлу. Обжег и отрезвил.
Мария снова собиралась меня уговорить! Убедить. Сломать.
Я выругался. Поганое чувство, если сейчас же не уйду, то взорвусь, и ничем хорошим это не закончится. Но разве может стать еще хуже?
– Костя, извинись перед Гончаровым.
Да, хуже стать может.
Я вцепился пальцами в волосы – они склеились из-за масляной краски: часто дергал их, когда рисовал. Это помогало сосредоточиться, быть в моменте. Наверняка сейчас мои светлые пряди окрашены в яркий цвет.
Я содрал ногтями засохшую краску: темно-зеленая, как мои глаза. Сегодня я рисовал портрет, но не свой, а обрюзгшего бизнесмена – ему хотелось вновь увидеть себя молодым. Жалкое зрелище.
– Ты понимаешь, что натворил? – Мария сладко пела, словно сирена, даже отчитывая и пытаясь пристыдить. – Костя…
Я засмеялся. О да, я прекрасно понимал, что натворил. Люди в кабинете подумали: у Константина Коэна поехала крыша. Клянусь кисточками, так и было! Я скромный парень из глубинки. Молодой гений-самоучка, за моими плечами только помощь сельского художника. И я счастлив до усрачки: работаю в столице, в самой известной частной галерее России. Я благодарен меценатам: мое искусство покупают и вешают на стены. Но давно уже не испытываю приятных эмоций от любимого дела. Никаких, честно говоря, эмоций. А сегодня… Сегодня будто кто-то отвесил мне невидимую оплеуху.
И я испортил картину. Мария планировала продать портрет вроде бы за миллион рублей. Не знаю точную сумму, мне достается процент. Но о деньгах я в тот момент не думал. Я увидел заплывшее жиром лицо бизнесмена, «Ролекс» на его запястье, костюм известной марки явно не по фигуре… и услышал мерзкий голос: «Что это, Мария? Твой мальчик нарисовал красиво… Но мне хотелось увидеть что-то в стиле художника, как там его… в Милане… на выставке…»
Привычное безразличие вдруг стало яростью. Внезапной, давно забытой. Я схватил картину и надел ее на голову этому ублюдку. Пусть сам рисует как «в Милане», как «на выставке».
Холст с треском прошелся сквозь лысый череп и осел на шее. Рисунок был разорван точно посередине. Безвозвратно испорчен. А мне нисколько не было жаль потраченных усилий – их и так не ценили. Никому не интересно, сколько души я вложил в свою работу, сколько бессонных ночей потратил на создание уникального портрета