Синее – это много-много воды, как в гидропонных баках, только глубже, а все остальное – это почва, как в теплицах, только больше. А вот неба она никак не могла себе представить. Папа говорил: небо – это такой шарик вокруг комка грязи, только на модели его не показывают, потому что так его не видно. Он прозрачный, как воздух. Это и есть воздух. Только голубой. Воздушный шарик, и изнутри он голубой, а внутри его – комок грязи. А воздух – снаружи? Вот странно. А внутри комка есть воздух? Нет, говорит папа, только почва. Люди живут на поверхности комка, как внезники навне, только без скафандра. И голубым воздухом можно дышать, как внутри. Ночью видны звезды и космос, как навне, говорил папа, а днем – только голубое. Она спросила – почему? Папа сказал, потому что днем свет ярче. Голубой свет? Нет; свет давала желтая большая звезда, а из-за воздуха все было голубое. Потом девочке надоели вопросы. Все было так сложно и так давно – какая разница?
Конечно, они все «приземлятся» на другом комке грязи, но она тогда будет совсем старая, почти мертвая – шестьдесят пять лет ей будет. Если ей будет еще интересно, она все поймет.
Определение по исключению
В мире жили только люди, растения и бактерии.
Бактерии живут в и на людях, и растениях, и почвах, и всякое такое. Они живые, но их не видно. Даже когда бактерий очень много, их жизнь все равно неприметна или кажется попросту свойством их обиталища. Их бытие протекает в другом масштабе, в другом порядке величин. А порядки животного царства не в силах, как правило, воспринимать друг друга без инструментов, позволяющих изменять масштаб видимого. Когда такой инструмент появляется, наблюдатель, как правило, глазеет изумленно на открывшуюся ему картину. Но инструмент не открывает наблюдателя миру низшего порядка, так что тот продолжает свое неторопливое, размеренное бытие – покуда на предметном стеклышке не высохнет капля. Взаимность – такая редкая штука.
Здесь потаенный мир анималькулей суров. Не проползет мимо тягучая амеба, не прошелестит изящная инфузория-туфелька, не пропылесосит ротифер; только мелкие твари-бактерии трепещут непрестанно под ударами молекул.
И то не всякие. Здесь нет дрожжевых грибков, и нет плесени. Нет вирусов (минус следующий порядок). Нет ничего, что вызывает болезни у людей или растений. Только необходимые бактерии – чистильщики, ассенизаторы, производители чистой почвы. В этом мире нет гангрены, и сепсиса нет. Нет менингита, нет гриппа, нет кори, нет чумы, нет тифа, равно брюшного и сыпного, или туберкулеза, или СПИДа, или холеры, или желтой лихорадки, или лихорадки Эбола, или сифилиса, или полиомиелита, или проказы, или герпеса, нет ветрянки, септических язв или опоясывающего лишая. Нет болезни Лайма – нет клещей. Нет малярии – нет москитов. Нет блох и мух, тараканов или пауков, червей или долгоносиков. У всего, что шевелится, ровно две ноги. Ни у кого нет крыльев. Никто не пьет кровь. Никто не прячется по щелям, не поводит антеннами, не таится в тени, не откладывает яйца, не чистит шерстку, не щелкает мандибулами, не обходит лежку трижды, прежде чем уткнуться носом в хвост. Ни у кого нет хвоста. В этом мире ни у кого нет щупалец, или плавников, или лап, или когтей. Никто в мире не парит. Не плывет. Не мурлычет, не лает, не рычит, не ревет, не чирикает, не свиристит, не выпевает раз за разом две ноты с интервалом в малую терцию в течение трех месяцев в году. В году нет месяцев. Нет месяца, и года тоже нет. Нет солнца. Время отмеряется дневными сменами, ночными сменами и десятидневками. Каждые 365,25 суток отмечается праздник и меняется число – Год. Идет Год 141-й. Так утверждают часы в классе.
Конечно, у них есть картинки лун, и солнц, и зверей – все с ярлычками. В библиотеке можно видеть на больших экранах, как бегают на четвереньках по какому-то ворсистому ковру здоровенные туши, и голоса говорят тебе: «мустанги в Вайоминге», или «ламы в Перу». Некоторые клипы забавны. Иные хочется потрогать. А третьи пугают. Есть одна картинка – лицо, поросшее золотыми и черными волосами, и устрашающе ясные глаза смотрят сквозь тебя, и не видят, не любят тебя, и не знают твоего имени. Голос объясняет: «Тигр в зоопарке». А потом дети играют с какими-то «котятами», а те ползают по ним, и дети хихикают. Котята здоровские, как куклы или малышня, только потом один из них оборачивается, смотрит на тебя – а у него такие же глаза: круглые, ясные, не ведающие твоего имени.
– Я Синь! – громко кричит Синь котенку на экране.
Котенок отворачивает мордочку, и Синь плачет. Прибегает учитель с утешениями и расспросами.
– Ненавижу! – хнычет пятилетняя девчонка. – Ненавижу!
– Это лишь клип, – объясняет взрослый с высоты своих двадцати пяти. – Он тебя не тронет. Он ненастоящий.
Настоящие только люди. Только люди – живые. Папа говорит, что его растения – тоже живые, но люди – они живые по-настоящему. Люди тебя знают. Знают твое имя. Любят тебя. А если не знают, как малыш Алидиной кузины из четвертой школы, им можно сказать, и тогда они узнают.
– Я Синь.
– Сынь, – повторяет мальчик, и девочка пытается научить его говорить правильно, не Сынь, а Синь, хотя разница есть, только когда говоришь по-китайски, и это все равно не важно, потому что они сейчас будут играть в гонку за лидером с Рози, и Леной, и всеми остальными. Ну, и с Луисом, конечно.
Если мало что отличается от тебя сильно, даже малое отличие кажется большим
А Луис очень отличался от Синь. Для начала у него был пенис, а у нее – вульва. Когда они как-то сравнивали свои отличия, Луис заметил, что слово «вульва» нравится ему больше – оно такое теплое, округлое, мягкое. А «влагалище» вообще звучит величественно. «А Пе-енис-пи-пинис, – жеманно передразнивал он, – тоже мне! Похоже на пися-нися-сися. Для такой штуки нужно более подходящее имя». И они вдвоем сели придумывать. Синь сказала «Бобвоб!» А Луис заявил «Гобондо!». В конце концов, сгибаясь от хохота пополам, они сошлись на том, что когда эта штука лежит – то бобвоб, а вот если поднимается – и правда вылитый гобондо. «Гобондо, стоять!» – кричал Луис, и член его правда приподнял чуть-чуть головку над шелково-гладким бедром. «Смотри, знает свое имя! А ты позови?» Она тоже позвала, и ей тоже было отвечено, хотя Луису пришлось немного помочь, и они хохотали, пока все трое не обмякли от смеха и не распростерлись на полу комнаты Луиса, куда всегда шли после школы, если только не отправлялись к Синь.
Синь ждала его просто ужас сколько и предыдущим вечером никак не могла уснуть – все лежала и ворочалась. А потом вдруг оказалось, что к ней уже наклоняется отец в праздничном костюме – длинных черных брюках и белой шелковой курте. «Просыпайся, соня, свое Посвящение пропустишь!» Она вскочила с кровати, испугавшись, что и правда, так что отец тут же серьезно поправился: «Нет, нет, шучу. Времени хватает. Тебе же пока не наряжаться!» Шутку Синь поняла, но рассмеяться от расстройства и волнения не сумела. «Помоги мне причесаться!» – проныла она, цепляя расческой узелки в густых черных волосах. Отец нагнулся помочь ей.
