Он проснулся ночью.
Она лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок.
«Что такое Эмбарго?» – спросила она…
…Через некоторое время на их отношения было наложено Эмбарго.
Сначала это были нервные короткие санкции, между которыми он лавировал, как умелый моряк при восьми – бальном шторме. Но потом последовало жесткое Вето, к которому он был уже готов.
Он был вымотан и высушен.
Параллели снова стали параллелями.
Но теорию вероятности никто не отменял, и он знал: где-то, там, есть точка пересечения.
Знал.
Но сейчас надо было жить дальше.
Он стал птицей и попробовал взлететь. Но сил уже не хватало. Розовый отблеск огня превратился в маленькую точку и затаился угольком на самом дне сердца – заштопанного, словно собранного из драных кусков.
Для поддержания мира, сотворенного им вокруг себя, он сорвал крылья и стал рудокопом, кротом, волком, оберегающим свою территорию и ищущим средства для существования.
Одно оторванное крыло послужило закладкой в томике Иосифа Бродского, другое стало хранилищем перьев для написания стратегических планов, финансовой отчетности и лишь иногда – поэтических зарисовок.
Ночное небо заволокла темнота. Но через некоторое время стали загораться звезды. Конечно, они не могли сравниться с той, что светила далекой ночью, отражаясь в ее широко открытых глазах, но также просили тепла и придавали сил.
Тепло растекалось, уголек снова хотел стать огнем, пламенем, не знающим границ и пожирающим, присваивающим все, что может гореть в ответ.
Но время не лечит, оно лишь шлифует наложенные швы. Затирает их, делая не видимыми взгляду.
И, как только мелькал свет той яркой звезды, самый неровный, драный шов становился красным и выстреливал в сознание дробью из хаоса, желания, надежды и боли.
Снова стали пробиваться крылья. Молодые, крепкие и – полные сил.
Он, как мог, сдерживал их. Не давал расти. Закапывался глубже, убегал дальше в лес. Но крылья, как и он, были не покорны, самостоятельны и властны. Они стали пробиваться чрез замкнутые на них пальцы. Прорезая их до крови, питаясь ею и наливаясь багровым цветом.
Первый полет был неожиданным. Он просто ступил с порога и, запутавшись в бельевой веревке, растянутой во дворе, рухнул на землю. А сознание прошептало: «Ты снова летал!»…
Совсем скоро он научился обходить расставленные ловушки и взмывать в синее небо. Оно было глубоко, но не глубже ее взгляда. Оно было плотное – но гораздо мягче поставленных ею границ.
В полетах он видел других одиноких птиц, ищущих свою силу, свой ветер, свое направление. А он так и не нашел ветер… Тот ветер, которой нес его к яркой звезде, где-то в самой глубине ее нежности.
Тот ветер был легок. С запахом весны. Свеж, бодр и молод.
Сейчас все ветра либо обходили его, либо он сторонился их.
Крепкие большие багровые крылья уже не нуждались в помощи ветра. Они знали свою силу и несли его (часто – не по согласованному маршруту), выбирая направление по яркости ближайших звезд.
Возвращаясь домой, каждый раз он перелистывал и перечитывал написанные им схемы, стратегии, планы.
Делал пометки, что-то дополнял, менял, вычеркивал.
Радовался смеху и крику своих птенцов, ухаживал за их молодыми, только начинающими пробиваться крыльями, и дарил цветы с лугов тому Сиянию, что было рядом с ним.
Мир, который он создал в рамках границ действующего Эмбарго, менялся, становился ярче, полнее, крепче и больше.
Багровый цвет крыльев тускнел и терял краску, становясь светло-красным. Затем – светлее, еще светлее, пока не потерял старый цвет и не стал наливаться светло-пепельным, с оттенками голубого сияния.
Пришла гордость за свое создание.
Теперь он свободно летал высоко в небе, знакомился с другими пернатыми.
В разговорах о ночах, звездах, ветрах и крыльях они разбивали стекло одиночества, живущее в каждом сердце. Осколки разбитого стекла летели на землю, превращаясь в летний дождь или первую росу.
Летая в облаках и создавая из них образы и формы, он неожиданно обнаружил черную точку в небесном своде. Присмотрелся. Точка оказалась трещиной – начинали рушиться границы Эмбарго.
Он наблюдал за этим несколько дней. А когда трещина стала больше, почувствовал дыхание того самого ветра.
Весеннего легкого ветра, который держал и давал силу его старым крыльям.
Он завис напротив трещины. «Эмбарго, – подумал он, – тоже имеет срок».
Сквозь трещину было видно сияние.
Что-то внутри него съежилось, забилось, как мышь в дальнем уголке. Грудь стиснуло.
И он увидел глаза.
Те самые глаза, в глубине которых всегда тонул.
Он всегда шел к ним только с белым флагом, без контроля и попытки быть победителем. В них сверкнул отблеск улыбки. Слабой, ожидающей и такой необходимой.
Он почувствовал, что крылья останавливаются, и через мгновение начнется безвластное, бесконтрольное, сметающее все на своем пути Падение.
Падение, разрушающее его мир, его создание, формы, границы и принципы.
Резким и сильным движением он вырвал из сердца кусок сияния глаз, что хранил все это время. И твердым движением наложил на трещину.
Закрыл ее, замазал, затер все щели.
Эмбарго!
Внутри что-то разорвалось от боли.
«Эмбарго со сроком «НАВСЕГДА», – промолвил он и спикировал вниз.
Придя к себе, заметил кончик перьев старых крыльев, торчащих в книге на полке.
Шевельнул его и немного потянул.
Книга свободно соскользнула с полки, крылья полетели в одну сторону, книга – в другую, оставшись лежать в открытом виде. Глаза поймали строчки:
«Почему все так вышло? И будет ложью
На характер свалить или Волю Божью.
Разве должно было быть иначе?
Мы платили за всех, и не надо сдачи…»
Иосиф Бродский, 1972 г.
