Опасным девушкам с острыми, как бритва, улыбками
Ее полное имя – Дарла Джин Кармайкл, и она – твоя первая.
Но, опять-таки, пока ты этого не знаешь.
Зато ты знаешь, что в этот чудесный весенний денек сам Бог, похоже, расстарался, чтобы сделать ее еще красивее. Она – воплощение невинной красоты, никакой искусственности или тщеславия; вот почему ты любишь ее так, как любишь. Ее сияющие блондинистые волосы струятся по плечам тяжелыми волнами, на ней вновь старомодное, белое пасхальное платье, кружевные перчатки и накрахмаленная кружевная шляпка. Видел ли ты что-нибудь столь цельное? Столь чистое?
Даже природа согласна сегодня с тобой. Трава по обе стороны голой, пыльной дорожки к церкви густо усыпана белыми и желтыми цветами жонкилии, которые как будто и не метили выше, чем равняться с Дарлой Джин. Даже маргаритки здесь только полевые, желтые и белые ромашки, хотя обычно они раскинуты по лугам бледно-лавандовыми лентами.
В этом году здесь только Дарла Джин.
Вот только… не только Дарла Джин.
Ее рука продета под руку молодого человека и лежит на изгибе его локтя, как будто там ей и положено быть, а это не так. Ее руке там не место, потому что он – не ты. Дарла Джин – твоя.
Всегда была твоей.
Необходимости говорить ей об этом не было; она всегда это знала, потому что вам предназначено быть вместе, что бы ни говорили, если б знали, другие.
Взбешенный, несчастный, ты следуешь за ними к кирпичной церквушке. На фоне буйства зелени и цвета она напоминает острие иглы.
Поток эмоций, будто пульсация еще одного сердца, отдается грохотом в ушах, но ты все же замечаешь и кое-что еще. В свободной руке молодой человек несет корзинку с вкусностями, которую ее мать попросила отнести в церковь; каждая сладость завернута отдельно и предназначена для продажи – приближается сезон бурь, и церкви требуется новая крыша.
Каждый раз, когда она смеется, он прижимается к ней.
Смеется она много.
Но этот звук – твой, как и все остальное – твое; и как только она посмела делить его с кем-то другим? Этот смех всегда успокаивает тебя, смягчает, отвлекает от гнева и ярости, которые неизменно тут, неизменно готовы всколыхнуться, взорваться… Сейчас, каждый раз, когда ты слышишь его – высокий и нежный, как звон ветряных колокольчиков на задней веранде, – острая боль пронзает грудь, отдаваясь пульсирующим эхом в твоей голове.
Они вместе входят в церковь, и ты теряешь пару минут, чтобы найти окно, через которое, оставаясь невидимым, ясно видишь их.
Даже не зная, что ты здесь, ей следует помнить, чем она обязана тебе и как должна вести себя. В церкви сумрачно, внутри полно теней и полос после яркого солнечного света, поэтому ты не сразу понимаешь, что там происходит.
А потом до тебя доходит.
И ты видишь только кровь.
Он целует ее, или она целует его, оба наклонились друг к другу, но не прижимаются, и между ними фут пространства. Может быть, это его первый поцелуй.
Ее – точно первый, это ты знаешь.
Первый поцелуй, который должен был стать твоим, поцелуй, которого ты ждал все эти годы. Но ты лелеял ее и холил, зная, что она слишком чиста, слишком невинна, чтобы марать ее такими вещами.
Слишком чиста… Слишком невинна…
Ноги не держат, и ты оседаешь, сползаешь по кирпичной стене, цепляясь за ее неровности, обдирая кожу. Ты дрожишь; может быть, плачешь. Как она могла? Как могла так поступить с собой? С тобой?
Как могла так себя запятнать?
Теперь она жалкая, никудышная, презренная, как все другие шлюхи в мире, выставляющие напоказ свои тела, улыбки и жестокие, хитрые глаза.
Ты поклонялся бы ей до конца дней.
И все же ты любишь ее. Да и как иначе? Твоей любви вполне достаточно, чтобы спасти ее, даже если спасать нужно от нее самой.
Ты слышишь: парнишка уходит, бормоча извинения, – ему нужно помочь приготовиться братьям. Ты слышишь: пастор встречает Дарлу Джин благодушным приветствием и говорит, что ему нужно в город – купить чашки для лимонада. Она не против остаться одна? Ну конечно, не против. Она же выросла в этой церкви. Это место всегда было безопасным. Она не представляет мир, в котором может быть иначе. Ты видишь: пастор уходит по тропинке, дальше и дальше. Ты слышишь: она напевает что-то.
Ее песни и твои тоже, но сейчас их больше никто не слышит.
Ты входишь, и она встречает тебя улыбкой и смехом, ее глаза сияют. Простодушными их уже не назовешь. Теперь – нет. Нет, потому что она потеряла невинность. Ты приближаешься, и улыбка на ее лице меркнет.
Ей еще хватает дерзости спросить, что не так.
Ты знаешь, времени у тебя немного – до города меньше двух миль, и пастор часто ходит туда и обратно пешком, – но его достаточно, чтобы преподать ей урок. Показать ей все.
Ты обещал, что всегда будешь с ней, всегда рядом.
Ты обещал ей весь мир.
Она выбросила этот мир.
И теперь она во всем виновата.
Ты уходишь. Убегаешь. Но злость кипит, и боль от предательства еще не унялась.
Дарла Джин осталась в церкви, распростертая на каменном полу; ее разорванное в клочья пасхальное платье мокнет в луже крови. Цветы жонкилии, которые ты собрал для нее, – подарок! И посмотри, что она сделала с ним – разбросаны вокруг… Глаза широко открыты и пусты, эхо смятения и растерянности; а еще ты одарил ее рваной улыбкой – пусть поделится с миром, если пожелает.
Она не может больше ни смеяться, ни петь, не может пачкать то, что принадлежит тебе.
Она ничего больше не может. Может быть, ты не хотел этого. Может быть, твой охотничий нож сам выскользнул и порезал слишком глубоко. Может быть, ты забыл, что под кожей слишком много крови. Может быть, ты сделал именно то, что хотел.
В конце концов, она всего лишь шлюха.
Теперь Дарла Джин мертва.
Ты не знал, что она станет твоей первой.
Ты еще не знаешь, что она не будет и последней.
