Глупые люди! Они думают, что любовь есть, а русалок нет.
Ганс Христиан Андерсен
Настоящая бабушка у меня была одна. Остальные – сколько-то юродные, открыточные, новогодние, первомайские. Или прощально-телеграммные: «Похороны 12 октября тчк …». Они жили далеко: за Уралом, за третьим мужем, за банками вишневого конфитюра на антресолях – черно-белые, старомодно одетые, взывающие «на память…». С ними не возникало трудностей: мне не было дела до них, а им до меня. Возможно, даже я им нравился – никакого шума и грязи, этакий аккуратный немой внучок, не требующий сладкой ваты и воспитания.
А вот бабе Свете я приносил одни разочарования. Если закрыть глаза и вслушаться в недовольное бурчание многолетней давности, то можно представить меня:«ненуженникомукромебабушкисплошнаяболячка умираетотистощениянесчастныйребеноксзолотухойигландывонкакиерыхлые…». По мнению бабушки хвори мои происходили по единственной причине: «Мать кормит всяким говном». К не говенной пище причислялся борщ, багровый от бабушкиной энергичности и свекольной зажарки, перловая каша на молоке, паровые котлеты из камбалы и компот из персиков. Компот я любил, но употребление его со всеми прочими блюдами приводило к активной деятельности кишечника, поэтому несколько раз в день я видел шикарное южное солнце через щели в нужнике.
Мне завидовали в садике: воспитатели, нянечки, дети, хлюпающие под носом зеленым киселем и рассматривающие ветряные тюрьмы ракушек, – бабушка живет на юге в своем доме! А мне хотелось топать ногами от обиды или что-нибудь сломать. Юг был для всех, кроме меня. Загорал я чересчур ярко – до цвета июльского заката, а после на коже лопались влажные пузыри. Поэтому солнечные ванны я принимал на скамеечке под старой грушей, строго с восьми до десяти утра. И купался не в море, а в тазу с вонючим дегтярным мылом.
– Паршу твою хоть подсушит, а в море все ссут! – утешала баба Света. – На карусели завтра пойдем?
И ни разу не сходили! Легкий морской бриз казался бабушке смертельным для моих «ослабленных» легких, а мелкие ошметки туч предвещали месячную норму осадков. Тучи проходили стороной, а с ними и насыщенный летний отдых. Я не мог даже телевизор посмотреть! Бабушка его продала. Чтобы квартиросъёмщики электричество не жгли – объяснила она. Ах да, всё лето мы жили не в доме, и даже не на веранде, а в сарае. Остальная площадь сдавалась – бабушка вела накопительный образ жизни, и вся суть моего унылого южного существования измерялась эквивалентно нолям на сберкнижке.
– Тебе ж на машину собираю! Или на похороны, если не успею, – добавляла она.
Умирать в пять лет ужасно не хотелось. Я рыдал, уткнувшись в бескрайний, как море, бабушкин живот в синем переднике.
– Ну что делать? Все рано или поздно умрем. Пойдем-ка Нину Алексеевну проведаем, пока не поздно, – подбадривала она. – Надевай быстрее матроску…
Матроску за несколько лет подряд я успел возненавидеть всем сердцем. Пытался ее «потерять» – баба Света находила, садил надежные черешневые пятна – персоль и бабушкины руки оказывались сильнее, я даже неожиданно вырос – увы, она сшила новую, и с запасом. Кроме того на вещах бабушка не экономила и использовала только добротную колючую ткань, отчего я сезонно чесался, и идя по набережной к дому Нины Алексеевны дергался, как больной хореей.
– Какой нервный ребенок, – бабушкина подруга качала головой, увенчанной шишкой цвета переспевшей хурмы. – Поиграй лучше с котом. Или вот, помоги-ка мне, полей цветы.
Поцарапанный котом и кактусами я, потихоньку скуля, «успокаивался» в кресле-качалке. Мне хотелось раскачаться сильно-сильно и вылететь из распахнутого окна навстречу пахнущему йодом ветру, солнцу и… маме. Но не суждено. Нина Алексеевна звала отобедать сельдью «горчишного» посола, которой насквозь пропахла. Вместо отварной картошки подсовывала полезный и жесткий рис, по цвету напоминающий старческие пятнышки на ее коже. Мне казалось, что ем Нину Алексеевну, я давился и плевался ее костями.
Но какое южное лето без чудес – Нина Алексеевна поскользнулась на кошачьем котяхе и вывихнула ногу. В больнице она завещала бабушке свою работу горничной в пансионате. На две недели.
– Ума не приложу, что с тобой теперь делать. Мать надо вызывать, пусть забирает, э-э-эх, на карусели так и не сходили, – бабушка естественно приняла предложение подзаработать и избавиться от внучатого балласта.
– Не надо! – взмолился я. – Я большой! Ты же только на полдня! Я посижу один! Я буду хорошо себя вести! Не надо!
Не знаю почему, то ли мама не смогла взять пару отгулов, то ли баба Света поверила мне, но я остался. Неожиданно во мне проснулся актерский талант. Никогда я еще не сидел так смирно на лавочке под грушей, не ел с таким аппетитом огненную лаву борща, никогда так преданно не смотрел в хитрые бабушкины глаза и так долго не махал ей в след, одетый в матросочку. Которая уже через полчаса висела на стуле, я висел на грушевой ветке. И бесполезно бабушкин фантом, запутавшись в паутине солнечных лучиков, грозил мне кулаком. В те минуты я молился за здравие кота Нина Алексеевны, который подарил мне настоящее южное детство, открыл мир вне сарая, вне периметра сада, вне окружности бабушки.
В этом мире туи доставали до самых облаков, чайки выхватывали из рук кусочки хлеба и паровые котлеты из камбалы, дети откусывали ледяное мороженое большими кусками, а не ждали когда по тарелке поплывет вафельный плот, а еще в этом мире были скалы, похожие на поломанную халву, и берег с прибоем из рапанов, соленых брызг и морских узлов водорослей.
Я нашел собственный юг – крохотную бухту, попасть в которую можно карабкаясь по почти отвесным стенам, либо, как я, протиснувшись в узкую щель – тропу, созданную между камнями шершавым языком ветра. Здесь все было мое, не курортное, не общее: овальная тарелка белого пляжа, без окурков и забытых игрушек, лимонная долька солнца, выглядывавшего из-за скалы, перевернутая полусгнившая лодка – теперь дом для мраморных крабов, и горизонт с неизвестной глубиной.
От высокой скалы падала длинная остроугольная тень – моя двухнедельная защита от предательских солнечных ласк. Я выкладывал из черных плоских камушков магические послания, я устроил приморский рынок и выменивал сам у себя большую ракушку за пригоршню маленьких, я стал местным песчаным феодалом и воевал с прибоем, заманивая волны-лазутчицы в глубокие рвы. Через десять дней сказка должна была закончиться. Но она только началась.
Морская дева сидела на самом краешке лба черноголового утеса. И горько плакала. Ветер расчесывал ее волосы солнечным гребнем, и море тянуло прозрачные руки к ее серебристому телу. На минуту я оцепенел, с усилием проглотил застрявшее в горле сердце и закричал «русалка-а-а-а». Чайки растащили крик на кусочки, бросили в пучину, и лишь «а-а-а» закружилось прямо над головой. Русалка затихла и огляделась вокруг. Обгоняя самую быструю мысль об опасности, я метнулся к подножию утеса и, раскорячившись, как баба Света в огороде, начал карабкаться вверх. Такой шанс выпадает раз в жизни, я хотел подобраться поближе, хотел разглядеть ее лицо, хотел прикоснуться к коже. И сказать – не плачь, в море и так много воды.
