Закончилась вечерняя служба, и прихожане, выходя из церкви, оборачивались, крестились, степенно кланялись и торопливо расходились по домам.
Вот и опустела небольшая площадь перед церковью. Последним из нее вышел отец Алексей. Взгляд его был обращен себе под ноги. Во время исповеди молодой прихожанки ему стало дурно, на душе повисла тяжесть, защемило сердце, будто он совершил то, в чем каялась она, а покаяться ей было в чем, ох, было. «А ведь совсем еще молоденькая – вся жизнь впереди, – подумал молодой священник. – И до глубинки российской медленно, но доходят пороки, царящие в больших городах! А что, если падение нравственности и, как следствие, духовности народа будет распространяться от больших городов по всей стране, как эпидемия? Устоит ли перед ней простая русская душа, испокон опирающаяся на глубокую нравственность и чистоту помыслов корнями, уходившими в далекие поколения, веками жившими на этой земле? А я? Не испоганится ли моя душа тем, что я слышу на исповеди? Помоги, Господи!»
Выйдя из церкви, отец Алексей вдруг пошатнулся, поднял взгляд и стал бессмысленно оглядываться вокруг. Он не понимал, где находится, вытянул вперед одну руку, вторую, как слепой, ищущий хоть какой-то опоры.
– Сюда, сюда, вот пожалуйте, батюшка, на скамеечку, – услышал он чей-то вежливый и угодливый голос.
Молодой батюшка не задумываясь пошел на голос и наткнулся на лавочку, оказавшуюся совсем рядом. Едва дойдя до нее, снова пошатнулся, голова его поникла, и через мгновение он лишился сил и беспомощно стал оседать на землю, но кто-то подхватил его и уложил на спасительную скамью. Он почувствовал во рту, под языком, таблетку валидола, тут же ее выплюнул, часто задышал и, не открывая глаз, сказал тихо:
– Нет, не сердце у меня болит.
Но вот дыхание его стало ровнее и через несколько минут совсем успокоилось; отец Алексей открыл глаза и как лежал на спине без сил, так и стал смотреть вверх, на небо, которое было свободно от облаков и усеяно мириадами больших и малых звезд; это творение Божие смотрело на него сверху своим зачаровывающим взглядом – удивленным взглядом множества недосягаемых светящихся маячков.
Постепенно взор его становился все более осмысленным, и он с трудом выговорил, сам не осознавая, кому говорит:
– Душа у меня изболелась, сомнения поселились в ней.
– А может, так и должно быть, ведь грехи людские – пороки человеческие – пытаетесь на исповеди пропустить через свое сердце? – опять раздался тот же голос, вкрадчивый и тихий, но уже было в нем и лукавство, и ехидство. – Может, пора уже и привыкнуть.
– Священник не врач, чтобы к горю привыкнуть, – с трудом начал говорить батюшка, по-прежнему глядя на звезды. – Он имеет дело с душой человека, с ее болью. Кто-то из священников, может, и черствеет душой, свыкается, а кто-то, наверное, изначально был равнодушен к людям – таким и привыкать не надо. Почему впадаю я в уныние всякий раз после принятия исповедей?
– Может, оттого смятение в мыслях ваших происходит, любезнейший Алексей Лукич, что предстает перед вами бесконечная пучина греховности всего мирского? И пучина эта втягивает в себя все больше и больше людей, кои даже не сопротивляются течению, влекущему их, и только проваливаясь в эту самую бездну, издают страшные вопли ужаса, отчаяния и мольбы о помощи и спасении, но… поздно! – ответил незнакомец.
– Но зачем тогда была жертва Христа? Ведь не только же для прощения первородного греха, совершенного Адамом и Евой? И зачем Бог изгнал их из рая и проклял их со всем происшедшим от них родом человеческим? – спросил отец Алексей, уже не задумываясь о том, с кем разговаривает, и даже промелькнула мысль, что разговаривает он сам с собой.
– Может, оно и так, вот только жертва Христа, как позже оказалось, не мешает людям продолжать грешить! – услышал он в ответ.
– Может быть, может быть! – продолжал размышлять вслух батюшка. – Чем дольше я служу, тем все яснее видится мне, что целью жизни у одних становится желание иметь как можно больше благ материальных, а у других – иметь хоть что-то, чтобы выжить, и общим кумиром становится золотой телец, а жизнь человеческая быстро обесценивается! Если помните, то Моисей, когда увидел поклонение людей золотому тельцу, разбил скрижали, на которых были написаны десять заповедей, данные людям самим Богом, но затем, простив людей, Бог вторично дал их Моисею.
– Как же не помнить, прекрасно помню-с! И хотя Бог не спрашивал меня, но я все-таки высказал тогда свое мнение о том, что не надо вообще давать скрижали людям, потому что сама жизнь человеческая порочна по своей сути и представляет собой совокупность грехов, без коих не могла бы вообще существовать на земле, а то ведь откуда бы взялась сама жизнь, не согреши Адам с Евой? Впрочем, я еще в самом начале этой истории утверждал, что не надо изгонять их из рая: пусть бы плодились в раю, тогда все было бы под Божьим приглядом. Рай бесконечен, и всем бы хватило в нем места. Но меня тогда и слушать не хотели. И вот результат-с!
Голос умолк на мгновение, а затем задумчиво добавил:
– Впрочем, я тогда был бы не нужен! А ведь именно мне, Алексей Лукич, человеческий род обязан своим существованием. Да, да, именно мне-с: не подтолкни я тогда Еву к запретному плоду – и не было бы никакого человечества!
