К рыбалке я пристрастился очень рано. Первые навыки и практику получил на полноводном Кичуе. На этой реке в детстве мы любили не только купаться, но и наблюдать сенокос, собирать вполне съедобные травки – «дикушу» и борщовник, в зарослях ивняка – смородину, а по высоким холмам правобережья – душистую клубнику. Став чуть постарше, мы и сами наравне со взрослыми заготавливали на лугах сено.
Неодолимая страсть к рыбалке paзвилась во мне под впечатлением увиденного на реке: в тихую солнечную погоду в открытых местах почти на поверхности воды плавали отменные красавцы-голавли – чудное творение бурной водной стихии. Они во многом внешне похожи на язей – такие же быстрые и увертливые, только голова у них массивнее (отсюда и название). Чешуя у голавлей крупнее и ровнее, рот шире, хвост более развит и имеет темный цвет с каким-то фиолетовым отливом.
В раннем детстве я часто любовался ими в воде и никак не мог насмотреться на то, как они уверенно барражировали против течения реки, едва шевеля хвостами и плавниками. Голавли постоянно опробовали ртом плывущий по воде сор, похожий, видимо, на что-то съестное. Иногда захватывали и проглатывали его, а порой, как голуби шелуху от семечек, отбрасывали ненужные частички.
Поражало, что рыбины мало чего боялись. Даже когда мы, разбаловавшись, начинали бросать в них комья земли и палки, они лишь на время исчезали с поверхности, а потом как в ни в чем не бывало снова выныривали из воды.
Подходящих снастей для поимки рыбы в послевоенной деревне не было: леску умудрялись вить из волос конского хвоста либо доставать для этого кордовые нити из старых автопокрышек. Крючки гнули из гвоздя, затачивая напильником. Случайно приобретенный где-то крючок заводского изготовления берегли и ценили так же, как Лыковы в абаканской тайге простую швейную иголку. В качестве насадки для голавля служили дождевые и навозные черви, личинки майского жука и хлеб, которого, к большому сожалению, часто в доме не было.
Голавлей, сорожек, налимов и щук было тогда в Кичуе навалом. Во множестве водились и крупные экземпляры. Достаточно сказать, что опытным рыбакам попадались пудовые (16 кг) щуки. Мне и моим деревенским сверстникам попадались на крючок голавли и сорожки весом в 1 – 2 кг и более. Однако часто из-за несовершенства снастей и малого рыбацкого опыта рыбины срывались, обдавая нас щедрыми брызгами кичуйской воды и заставляя колотиться от волнения нежное детское сердце.
Памятна мне и по сей день рыбалка на Кичуе 14 июля 1953 года. Стоял тихий солнечный день. Я, не найдя сотоварищей, решил в одиночку порыбачить на любимой реке. Собрался я быстро и легко: из одежды на мне были только штанишки из домотканого холста. Они одновременно служили мне трусами и верхней одеждой и носились и в будни, и в праздники. Бабушка удачно покрасила их в песочный цвет
– цвет выжженной солнцем пустыни.
С хорошим настроением шел я на реку по горячей пыльной дороге. Ноги радовались, не нуждаясь летом ни в какой обуви. В одном кармане у меня была «фабричная» удочка с длиннющей леской, свитой из двух кордовых нитей. Леска была намотана на короткое мотовильце. В другом кармане лежал перочинный ножик, которым я намеревался срезать ивовый прут для удилища. Насадку, по известной причине, я собирался поймать по дороге либо найти на самом берегу.
Выбрав уловистое место – широкое и коряжистое по берегам, я, подгоняемый рыбацким азартом, быстро подготовил удочку. Стайка отборных голавлей резвилась в воде, разевая рты и ожидая лакомую наживку – насаженного на крючок зеленого с темными крапинками кузнечика.
Я установил совсем маленькое расстояние между удочкой и поплавком на леске и, прицельно размахнувшись, подкинул кузнечика с крючком прямо к носу крупного и, как мне думалось, самого голодного голавля. Расчет оказался на редкость верным: рыбина бешено, как с цепи сорвавшийся пес, рванулась вперед, схватила кузнечика и стремительно, видимо уколовшись, помчалась в глубь торчащего коряжника. Не растерявшись, я сделал резкую подсечку – и вот она, радость моя, на крючке! В голове моей от такой удачи успели промелькнуть лермонтовские строчки: «в краю отцов и я не из последних, видно, удальцов»
– из недавно прочитанной поэмы «Мцыри».
Голавль оказался тяжелым и проворным: он яростно вырывал удилище из правой моей руки, грозя вывихнуть ее или даже сломать. Я успел ухватиться другой рукой. И тут случилось то, чего я меньше всего ожидал и боялся: потеряв равновесие и запнувшись о стебель репейника, я полетел кверху ногами в воду. По Кичую пошли сильные волны, но я вынырнул и, ошеломленный, стал ловить убегающее от меня на середину реки удилище. Поймав его, почувствовал, что голавль не освободился от крючка и беспорядочно мечется в воде. Изрядно нахлебавшись, я понял, что дела мои усложнились: рыбина предлагала мне борьбу в ее родной стихии. Улучив момент, когда голавль всплыл на поверхность, я с силой ударил его толстым концом удилища по голове. Рыба пришла в ярость и начала выписывать бешеные круги вокруг моих ног. Я начал усиленно болтать конечностями, чтобы спугнуть голавля и освободиться от лески, но не смог. Видимо, своим ударом я свихнул рыбине мозги набекрень: она вовсе перестала меня понимать и продолжала наматывать на мои конечности все новые круги лески, постепенно стягивая их в узел.
Раскусив замысел голавля, я уже рад был заключить с ним перемирие, но он наотрез отказывался, почуяв скорую победу надо мной. Опасаясь, что он запутает и лишит всякой свободы мои руки, я, изловчившись, прицельно и сильно двинул торцом удилища прямо в солнечное сплетение головы голавля. Рыбина замерла и даже удалилась от меня.
«Ну, наконец-то, моя взяла верх!» – подумал я. Но не тут-то было. Голавль опять начал бешено кружиться, но не вокруг меня, а уже вокруг торчавшей на середине реки коряги. Тут только до меня дошло, что он норовит привязать меня к коряге и тем самым утопить в Кичуе. Я весь содрогнулся, живо представив будущую картину. Придут к реке односельчане, найдут меня в реке со связанными ногами, привязанным к коряге и немедленно выдвинут версию, что кто-то свел со мной счеты. В итоге может пострадать совершенно безвинный человек.
