Означивание – базовое понятие постмодернистской концепции текстовой семантики, фундированной отказом от идеи референции, фиксирующее процессуальность обретения текстом смысла, который исходно не является ни заданным, ни данным. Эта установка основана на радикальном отказе философии постмодернизма от презумпции логоцентризма, предполагающей наличие глубинного исходного смысла бытия.
***1
Он растерял почти всех друзей и знакомых, ни с кем не общался и даже с членами своей семьи разговаривал кратко, только о бытовых делах. Я старик, думал он, незачем мне обременять их глупыми и никчемными словами. Слова, которые рвались из него, он записывал на своем ноутбуке на листочках программы «Заметки». И когда этих листочков скапливалось слишком много на экране, он перечитывал их и кое-что вставлял в текст, а потом удалял с экрана уже использованные. Текст его прирастал. С некоторых пор он стал делать его резервное копирование, потому что чуть не потерял все написанное после того, как система дала сбой и произошла полная перезагрузка. Хорошо, что в последний момент перед этим ворд автоматически сохранил копию файла.
Потом он обнаружил, что ежедневно копия текста перенаправляется на почту старшего внука.
– Ты читаешь мои заметки? – спросил он Егора.
– Если ты против, я прекращу и уберу настройку переадресации.
– Нет, я не против. От тебя у меня нет секретов.
– Ты уже написал довольно много. По объему тянет на средний роман.
– Никакой роман не может вместить такую длинную, как у меня, жизнь, в которой было много разных периодов.
– Ты здорово пишешь, я читаю с увлечением.
– Хорошо, если так. Я рад.
– Но ты ведь не описываешь просто события своей жизни. Это наверно трудно? Как я понимаю, это некое переосмысление прожитого.
– Ты прав. Я пишу не воспоминания, а то, что рождает мое подсознание. Иногда, перечитывая, и сам удивляюсь – я ли это написал.
– А Ангелине ты даешь читать свой текст?
– Она читает его. Но боюсь, вдруг она воспринимает его болезненно. Ведь поначалу, когда я приступил к нему, то почти уверился, что у меня начинается Альцгеймер.
– Ты абсолютно адекватен, не наговаривай на себя. Для меня ты гениальный писатель.
Егору уже 25, ему можно верить, думал Витольд, сидя в кресле перед окном, в котором видел дерево и все смены сезонов на нем. Листья… они как слова, опадают, распускаются и вновь зеленеют. И создают образ дерева – весенний, летний, осенний. Зимой без них оно умолкает, остается голым и умирает на время, но каждой весной возрождается вновь. И так до тех пор, пока на дереве смогут появляться листья. Такие наивные и на первый взгляд бесполезные. Ведь порознь они несут только функцию означивания предметов, явлений и т.п., а написание текста – это вкладывание в него смысла, но не того, который можно при прочтении автоматически восстановить, а пространство для интерпретации многих смыслов.
Значит ли это, что записанный текст, составленный из слов-листьев, это продление моей жизни, поскольку смысл, который я вкладываю в него, может быть многократно интерпретирован и означен теми, кто будет его читать, думал Витольд. Хотя, зачем мне эта корысть? Да, жизнь многогранна и неоднозначна даже в самых простых своих актах, но для меня смысл каждого события, произошедшего со мной, вполне ясен и определен. Или нет? Я давно дистанцировался от страстей, которые затуманивают мозг, и вижу суть явлений четко и ясно. Мало того, с возрастом я научился воспринимать всю многогранность явлений. Хотя, что это мне дает? Лишь распыление мысли на сотни и тысячи ощущений и их нюансов. А ведь это помеха в поиске и вычленении главного, самого ядра каждого явления. В молодости я рвался к любви – она была для меня главным смыслом. Ни любовь к истине, ни чистое знание, ни сохранение достоинства, ни сама жизнь, как существование тела. И к чему я прихожу сейчас? Убрав все наносное и сиюминутное, я понимаю, что в тысячах моих порывах и желаниях всегда жило только стремление к любви. Спал ли я, ел, пил, думал ли о чем-то, пытался ли чего-то достичь в профессии, вникал ли в науки – главной была лишь она одна. Для меня лишь она являлась жаждой и формой жизни. Лишь бы та, для которой я живу, была спокойна и счастлива.
Витольда лишь слегка порадовало то, что старший внук читает его текст. Мысль Витольда соскользнула опять к жене. Ведь, в сущности, он писал только для нее. Лишь она могла воспринять смысл, который он действительно вкладывал в этот текст, а не сотни его интерпретаций, которые могли быть восприняты другими людьми.
Входить к ней в комнату он старался, только очистив свой разум от любых наслоений и даже от текста, который все-таки являлся глубоко корыстной попыткой обозначить себя в этом мире. Ангелина слишком хорошо его чувствовала. Он приходил обычно, когда она распускала свои длинные волосы и медленно расчесывала их перед сном. Он так любил эти минуты, когда она была беззащитна и расслаблена, когда не могла язвительно ответить ему на что-то, поскольку имела своевольный характер. Да и 15 лет разницы давали себя знать. Для него она так и осталась желанной молодкой, способной завести его даже в семьдесят лет безо всяких стимуляторов. В свои 55 она выглядела цветущей, потому что очень следила за внешностью.
– Витольд, мне не нравится, что ты так надолго оставляешь меня одну вечерами и что-то пишешь.
– Прости, дорогая. Я брошу это занятие, чтобы быть с тобой чаще.
– Совсем бросать необязательно, если оно развлекает тебя. Но мне хочется, чтобы ты улыбался, а, посидев за ноутбуком, ты становишься угрюмым и слишком сосредоточенным на чем-то, что мне неизвестно. Поэтому я тревожусь.
